– Я найду ее, – повторил Шон, – и все скажу ей… если только не поздно.
– Найдешь, еще не поздно и не будет поздно. Не провалилась же она сквозь землю… Она будет рада тебя послушать. – Кэнди встала. – А теперь советую отдохнуть, впереди у тебя тяжелый день.
Шон, не раздеваясь, уснул прямо в кресле. Каждые несколько минут сон его прерывался, и он пребывал в состоянии между сном и явью. Уходя, Кэнди прикрутила газ до минимума, и свет лампы тусклым пятном падал на стол. Библия Катрины оставалась лежать там, где она ее оставила, и всякий раз, когда Шон просыпался, ему на глаза попадалась эта толстая книга в кожаном переплете. В последний раз он проснулся перед самым рассветом и понял, что больше уснуть не сможет.
Шон встал. Все тело его болело, в глаза словно насыпали песку. Он подошел к газовому светильнику и включил его на полную мощность. Рука его как бы случайно опустилась на Библию. Гладкий кожаный переплет был прохладен на ощупь. Он открыл ее, и у него перехватило дыхание.
Под именем Катрины стояла свежая запись, сделанная аккуратным округлым почерком, – синие чернила еще не успели потемнеть: она записала дату своей смерти.
Он смотрел на страницу, и ему казалось, что она медленно растет перед ним; скоро она заняла все поле зрения. В ушах его вдруг зашумело – так шумит река в половодье, – но поверх этого шума ему послышались голоса:
«Шон, пойдем отсюда. Это нехорошее место. Прямо как могила».
«Больше всего на свете ей нужна любовь».
«Не провалилась же она сквозь землю».
И собственный его голос:
«Если только не поздно… если только не поздно…»
Едва забрезжило утро, Шон был уже возле развалин административного здания шахты «Глубинные горизонты Кэнди». Он спрыгнул с лошади и побежал по высокой траве к отвалу шахты. Ветерок, несильный, но холодный, шевелил верхушки травы и зеленую шаль Катрины, которая зацепилась за опоясавшую ствол шахты колючую проволоку. Под этим ветерком концы шали взлетали, словно взмахивала крыльями большая хищная птица зеленого цвета.
Шон перелез через ограду и заглянул в отверстие шахты. В одном месте трава была оборвана у самого корня, словно кто-то, падая вниз, схватился за нее.
Освободив шаль от колючей проволоки, Шон скомкал ее в кулаках, затем протянул руку над черной бездной и позволил ткани упасть. Исчезая в темном провале шахты, шаль расправилась на лету, и ему показалось, что он видит зеленые глаза Катрины.
– Зачем? – прошептал Шон. – Зачем ты это сделала с нами, любовь моя?
Он повернулся и, спотыкаясь на неровной земле, побрел обратно к лошади.
Мбежане ждал его в гостинице.
– Запрягай лошадей, – сказал Шон.
– Нкозикази?..
– Запрягай лошадей, – повторил Шон.
Он взял Дирка за руку, и они направились вниз. Шон заплатил по счету, и они с сыном вышли из гостиницы. Мбежане уже ждал их, сидя на козлах.
Шон сел в карету и усадил Дирка на колени.
– Обратно в Преторию, – сказал он.
– А где мамочка? – спросил Дирк.
– Она с нами не поедет.
– Мы что, поедем одни, без нее? – не отставал Дирк.
Шон устало кивнул:
– Да, Дирк, мы поедем одни.
– А мамочка скоро приедет?
– Нет, Дирк. Не скоро.
Все кончено, думал Шон. Все позади – мечты, радость, любовь. Сейчас он не чувствовал боли, мешало слишком сильное потрясение; боль придет потом, гораздо позже.
– Папочка, зачем ты так крепко меня обнимаешь?
Шон ослабил объятие и заглянул в лицо мальчику, сидящему у него на коленях. Это еще не конец, вдруг пришло ему в голову. Это лишь новое начало.
«Теперь мне нужно время, чтобы залечить эти раны. Время и тихое место, чтобы отлежаться. Меня дожидаются пустые фургоны, и я должен снова вернуться туда, где не ступала нога человека… Может быть, пройдет год, когда я залечу раны и снова стану здоров, чтобы начать все сначала; я вернусь с сыном в Ледибург, мой родной Ледибург, к брату Гарри», – думал он.
И вдруг на него снова нахлынуло все случившееся, накрыв, как стеной, сильной тошнотворной болью. Его охватил страх. «Господи, – впервые в жизни взмолился он, – дай мне силы перенести все это».
– Ты что, папа, хочешь заплакать?
Дирк смотрел на отца с недетским, серьезным любопытством. Шон мягко прижал голову Дирка к плечу.
«Если бы слезами можно было оплатить наши долги, – думал Шон, – если бы слезами можно было купить индульгенцию от всех страданий, если бы сейчас своим плачем я мог отплакать за тебя все твои слезы, я бы плакал и плакал, пока не выплакал бы все глаза».
– Нет, Дирк, – ответил он. – Плакать я не стану, слезами тут не поможешь.
Мбежане хлестнул лошадей, и карета покатила в Преторию, где их поджидали пустые фургоны.
И грянул гром
1
За четыре года странствий по бездорожью в диких безлюдных местах фургоны порядочно поистрепались. Колесные спицы, дышла частенько ломались, многие пришлось заменить, используя местный древесный материал; брезентовый верх фургонов был настолько латан и перелатан, что от первоначальной ткани почти ничего не осталось; количество быков в одной упряжке сократилось с восемнадцати до десяти – многие животные пали жертвами хищников и болезней. Но этот небольшой, изнемогающий от усталости караван нес драгоценный груз – бивни пятисот слонов, десять тонн отборной слоновой кости. Такой урожай собрала меткая винтовка Шона Кортни. Эту слоновую кость он собирался обратить в пятнадцать тысяч золотых соверенов, когда достигнет Претории.
Шон снова стал богатым человеком. Да, его мешковатая, грубо заштопанная одежда не отличалась чистотой, сапог и были изношены чуть не до голенищи кое-как залатаны сыромятной кожей буйвола, огромная бородища почти достигала живота, а на спину, закрывая воротник пальто, спадала грива черных вьющихся волос, неровно подрезанная тупыми ножницами. Но, несмотря на столь живописную внешность, он знал, что является богачом: у него полно слоновой кости, а также золота, бережно хранимого для него в стальных сейфах Народного банка Претории.
С пригорка возле дороги, сидя на лошади, Шон наблюдал, как неторопливо тащатся его фургоны. «Да, – с удовлетворением думал он, – самое время заводить свой дом и хозяйство». Ему уже тридцать семь лет, как-никак давно не юноша, пора покупать собственную ферму. Он хорошо представлял, чего именно хочет, и точно знал, где построит усадьбу, – он поставит ее на самом краю откоса, чтобы по вечерам сидеть на широких ступеньках веранды и смотреть на равнину, туда, где в голубой дали несет свои воды река Тугела.
