– Завтра будем в Претории, – раздался рядом голос, прервав его мечты.
Шон повернулся в седле и посмотрел на зулуса, сидящего на корточках рядом с лошадью:
– Хорошо поохотились, Мбежане.
– Да, нкози, мы убили много слонов, – кивнул Мбежане.
В густой шапке его волос Шон впервые заметил серебристые прядки. Его верный спутник тоже уже немолод.
– Да и по свету погуляли, дай бог каждому, – продолжил Шон, и Мбежане снова важно кивнул в знак согласия. – От долгих путешествий устаешь, – продолжал размышлять вслух Шон. – Бывает, когда очень хочется поспать на одном месте… хотя бы пару ночей.
– И послушать, как поют твои жены, работающие в поле, – подхватил Мбежане. – И смотреть, как в вечерних сумерках твои сыновья загоняют скот в крааль.
– Это время, друг мой, для нас с тобой наконец настало. Мы возвращаемся домой, в Ледибург.
Мбежане встал, играя мускулами под бархатом черной кожи. Подняв голову, он улыбнулся Шону и ударил копьями о свой щит, обтянутый сыромятной кожей. Улыбка обнажила белоснежные зубы, лицо так и засияло. И Шон не мог не улыбнулся в ответ. Они улыбались друг другу, как двое мальчишек, удачно провернувших какую-то проказу.
– Если как следует погонять волов, нкози, можно добраться до Претории уже сегодня вечером.
– А что, давай попробуем, – поддержал его Шон и пустил коня вниз по склону, наперерез каравану.
В матовом сиянии африканского утра караван медленно приближался, когда в хвосте его поднялась суета, быстро распространяясь по всей цепочке вперед: громко залаяли собаки, а зулусы принялись криками подбадривать всадника, который мчался мимо них к голове каравана. Он прижался к шее низкорослой лошадки, подгоняя ее локтями и пятками; шляпа слетела и лежала на спине, удерживаемая кожаной тесемкой за шею, черные волосы развевались на ветру.
– Этот молокосос ревет громче льва, который его породил, – проворчал Мбежане, но в этом ворчании чувствовалась самая нежная любовь.
Он смотрел всаднику вслед, пока тот не достиг переднего фургона, на полном скаку осадив лошадку так, что она встала на дыбы.
– А еще рвет рот каждой лошади, на которую садится, – так же сердито добавил Шон, хотя в глазах его, наблюдающих за сыном, светилась та же любовь, что звучала в голосе зулуса.
Тем временем мальчик сбросил с луки седла прямо на дорогу рядом с фургоном коричневое тело убитой газели. Двое возниц торопливо спрыгнули, чтобы подобрать добычу, а Дирк Кортни пришпорил лошадку и поскакал туда, где его ждали Мбежане с Шоном.
– Что, только одна? – спросил Шон, когда Дирк развернул лошадку и встал рядом с ним.
– Нет, конечно. Три штуки добыл, с трех выстрелов. Остальных скоро принесут.
Говорил он грубовато и небрежно, считая вполне естественным, что в свои девять лет он обязан добывать мясо для всего отряда. В одной руке зажав поводья, другую, подражая отцу, небрежно уперев в бок, в седле он сидел так, будто его с пеленок приучили скакать на лошади.
Слегка нахмурив брови, чтобы скрыть чувства гордости и любви к сыну, Шон исподтишка окинул сына изучающим взглядом. Лицо мальчика было до неприличия красиво: такие чистые, невинные глазки, столь безупречная кожа подобали, скорее, девочке. Солнце высекало рубиновые искры из густой копны темных кудрей; красоту широко поставленных зеленых глаз, обрамленных длинными черными ресницами, подчеркивали изящные линии бровей. Изумрудные глаза, золотистая кожа, в волосах словно рубины сверкают, – казалось, над этим лицом трудился ювелир. Шон перевел взгляд на его губы и ощутил укол беспокойства. Рот великоват, губы толстые и мягкие. И форма неправильная – словно он чем-то недоволен или вот-вот захнычет.
– Дирк, сегодня мы должны сделать полный переход, чтобы к вечеру быть в Претории. Никаких стоянок. Скачи обратно и передай всем возницам.
– А Мбежане на что? Все равно он ничего не делает!
– Я приказал это сделать тебе.
– Черт побери, папа! На сегодня с меня хватит!
– Делай, что я сказал, будь ты проклят! – с излишней яростью заорал Шон.
– Я только что с охоты, это нечестно… – начал было Дирк, но Шон не дал ему закончить:
– Каждый раз, когда я прошу тебя о чем-то, у тебя находятся отговорки. Делай, что я сказал.
Взгляды отца и сына скрестились; глаза Шона горели, взгляд Дирка был возмущенно-обиженный и угрюмый. С тревогой в груди Шон узнал этот взгляд. Предстояло выдержать еще одно испытание воли: у кого сильней; такое между ними теперь случалось все чаще. Чем закончится это? Тем, чем заканчивалось большинство из них? Признает ли мальчишка поражение, или снова придется прибегнуть к плетке? В последний раз это было две недели назад, когда Шон выговаривал Дирку за то, что тот плохо обращается со своей лошадкой, и речь шла о каком-то сущем пустяке. Дирк стоял и угрюмо слушал, пока Шон не закончил, а потом, ни слова не говоря, направился к фургонам. Шон скоро забыл о разговоре; он стоял и о чем-то болтал с Мбежане, как вдруг из лагеря донесся пронзительный вопль, – так кричат от боли. Шон сразу помчался на крик.
В центре круга, образованного фургонами, стоял его сын. Лицо его все еще пылало от злости, а у ног лежало крохотное тельце жалобно скулящего щенка-сосунка – ребра его были переломаны ударом ноги Дирка.
Шон так разозлился, что побил сына, но даже в гневе он использовал для этого не длинную и тонкую плеть из бегемотовой кожи, ударом которой можно перерубить полено, а простую веревку. Потом отправил Дирка в свой фургон.
В полдень он послал за сыном и потребовал, чтобы тот попросил прощения за проступок. Но Дирк, угрюмо стиснув зубы, без единой слезинки в глазах отказался наотрез.
Шон снова его поучил, опять веревкой, но на этот раз без гнева, просто для порядка. Но Дирк остался непреклонен.
Наконец, совершенно отчаявшись, Шон прибег к помощи плетки. Все десять ударов, когда плеть, со свистом рассекая воздух, с резким щелчком шлепалась по голым ягодицам, Дирк пролежал без единого звука. Только тело при каждом ударе слегка подергивалось, но ни слова не вырвалось из его губ. Шон бил, чувствуя в груди тяжесть; пот стыда и вины заливал глаза. Крепко сжимая рукоятку плетки, он бил, механически делая взмахи, и в душе ненавидел сам себя.
Когда же Дирк наконец вскрикнул от боли, Шон выронил плеть, отступил и, тяжело дыша, прислонился спиной к борту фургона; он пытался подавить подступившую к горлу кислую тошноту.
А Дирк вскрикивал снова и снова, и тогда Шон подхватил его и прижал к груди.
– Прости меня, папа! Прости меня! Я никогда больше не буду так делать, честное слово! Я люблю тебя, больше всех я люблю тебя и никогда не буду так делать! – кричал Дирк, прижимаясь к нему, а Шон обнимал его еще крепче.
После этого случая зулусы несколько дней не улыбались при виде Шона и сами с ним не заговаривали, ограничиваясь ответами на отданное им распоряжение. Все до единого, включая Мбежане, всячески хитрили, плутовали, лгали и тайком делали все для того, чтобы исполнить любое желание Дирка Кортни в ту же минуту, как он его выскажет. Они могли возненавидеть всякого, кто лишал мальчика его привилегий, и Шон тут не стал исключением.
