– Черт бы его побрал!
Шон в полный голос высказал, что он думал. Но почти сразу ощутил угрызения совести. Ведь Гарри калека, в результате случайного выстрела Шона у него отрезали полноги. «Освобожусь ли я когда-нибудь от этого чувства вины? Долго еще будет длиться мое наказание?» – думал Шон. Он не мог не жаловаться на голос собственной совести.
«Это не единственное зло, причиненное тобой брату, – напомнила ему совесть. – Кто зачал ребенка, которого он называет своим сыном? Чьи чресла посеяли семя, которое в чреве Анны, жены твоего брата, превратилось в ребенка мужского пола?»
– Это все было давно, нкози, – сказал Мбежане, прекрасно видевший по лицу Шона, что за борьба происходит в его душе, когда он смотрит в сторону Теунис-Крааля и вспоминает о том, что лучше было бы забыть и не вспоминать никогда.
– Да, – отозвался Шон, встряхнулся и выпрямился в седле. – Длинная дорога и много лет. Но теперь мы снова дома.
Он оглянулся на городок, пытаясь взглядом отыскать за главной улицей и гостиницей крышу небольшого одноэтажного домика на Проти-стрит. Поиск увенчался успехом – крыша выглядывала из-за высоких эвкалиптов с пышными кронами, и его настроение сразу поднялось, а сердце забилось чаще. Живет ли она еще там? Постарела небось. И наверно, уже поседела. Как сказались на ней ее пятьдесят лет, насколько глубокие следы оставили на ней годы? Или пощадили ее, как она щадила всех тех, с кем сводила ее судьба? Простила ли она его за то, что он уехал не попрощавшись? Простила ли долгие годы молчания? Поняла ли причины, почему он ни разу не написал – ни словечка, ни короткий записки, кроме анонимного подарка в виде десяти тысяч фунтов стерлингов, которые он перевел на ее банковский счет? Жалкие десять тысяч фунтов – капля в море всех тех миллионов, в которых он купался, выигрывал и терял в те далекие дни, когда являлся одним из властителей золотых приисков Витватерсранда.
И снова его охватило чувство вины. Он ведь нисколько не сомневался в том, что она все поняла и все простила. Ведь это Ада, женщина, которая стала его мачехой; любовь, которую он к ней испытывал, едва ли не больше естественной любви, которую питает человек к собственной, кровной матери.
– Ну поехали, – сказал Шон и пустил лошадь легким галопом.
– Это наш дом, папа? – догнав его, прокричал Дирк.
– Да, сынок. Это наш дом.
– И бабушка будет здесь?
– Надеюсь, – ответил Шон, потом тихо добавил: – Больше всего на свете я надеюсь, что так оно и будет.
Шон с Дирком, а затем и Мбежане с вьючным мулом, тянувшиеся далеко позади, пересекли мост над Бабуиновым ручьем, миновали загоны для скота вдоль линии железной дороги и проехали мимо старых зданий станции из дерева и железа. На станции виднелась вывеска, на которой красовалась надпись, выполненная когда-то черными, но выцветшими до серого цвета буквами на белом фоне: «Ледибург, высота 2256 футов над уровнем моря». Свернув налево, путники выехали на пыльную главную улицу – такую широкую, что на ней можно было развернуть целую упряжку волов, – и направились по Проти-стрит.
На углу Шон перевел лошадь на шаг, растягивая последние несколько минут в предвкушении встречи. Наконец они остановились у калитки белого забора, окружающего домик. За калиткой раскинулся аккуратный зеленый садик, изобилующий клумбами, где цвели герберы и синие рододендроны. Домик немного расширился, сбоку виднелась пристройка; свежевыбеленная, она выглядела совсем новой. На калитке висела табличка, золотые буквы шли по зеленому фону:
АДА МЭЙСОН
КОСТЮМЕР ВЫСОКОГО КЛАССА
– Старушка знает, что там носят во Франции, ей-богу, – усмехнулся Шон. – Оставайся здесь, – приказал он Дирку.
Спрыгнув с лошади, он отдал Дирку поводья и прошел в калитку. У двери смущенно остановился, поправив шейный платок, оглядел свой строгий черный костюм тонкого сукна и новые сапоги, купленные в Питермарицбурге, и отряхнул от пыли штаны. Пригладил недавно подстриженную бороду, подкрутил усы и постучал в дверь.
Дверь открыли не сразу. Его встретила молодая дама. Шон ее не узнал. Девушка, увидев его, отреагировала мгновенно: слегка покраснев, она попыталась как можно незаметнее поправить прическу, чтобы не очень привлекать внимание к растрепанным волосам. Весь ее облик и движения выдавали смущение, характерное для всякой незамужней особы, которая неожиданно для себя оказывается в присутствии приятного, прилично одетого и весьма привлекательного мужчины. Шон же ощутил приступ жалости, увидев ее красное, обезображенное прыщами лицо.
Шон приподнял шляпу.
– Миссис Кортни дома? – спросил он.
– Она у себя в мастерской, сэр. Как прикажете доложить?
– Не говорите ничего, это сюрприз, – улыбнулся Шон, и она стыдливо подняла руки, стараясь незаметно прикрыть испорченное лицо.
– Входите, пожалуйста, сэр, – пригласила девушка и застенчиво отвернулась, чтобы спрятать шрамы.
– Кто там, Мэри? – донесся женский голос из глубины дома.
Услышав его, Шон вздрогнул: голос нисколько не изменился, минувшие годы не сказались на нем.
– Какой-то джентльмен, тетя Ада. Он хочет вас видеть.
– Сейчас иду. Предложи ему стул и принеси нам, пожалуйста, кофе, Мэри.
Мэри наконец-то с облегчением ускользнула, оставив Шона одного в маленькой гостиной. Он стоял и, вертя в больших загорелых руках шляпу, разглядывал на каминной полке старый дагеротип с Уайтом Кортни. Лицо отца на фотографии, хотя Шон этого и не осознавал, являлось вылитой копией его самого: те же глаза под густыми черными бровями, та же надменная линия рта, та же упрямо выдающаяся вперед челюсть под густой лопатообразной бородой – дополнял картину крючковатый нос Кортни.
Дверь, ведущая в мастерскую, открылась, и Шон быстро повернулся навстречу. Вошла улыбающаяся Ада Кортни, но, едва увидев его, остановилась, улыбка на губах пропала, лицо побледнело. Она неуверенно подняла руку к шее и судорожно вздохнула.
– Господи боже, – прошептала Ада.
– Мама, – проговорил Шон, неловко переступая с ноги на ногу. – Здравствуй, мама. Я так рад тебя видеть!..
– Шон, – тихо произнесла она, и кровь бросилась ей в лицо. – А я было подумала… Боже, как ты вырос, такой же большой, как отец. О Шон!
Она кинулась к нему. Он отбросил шляпу на диван и подхватил ее, обняв за талию.
– Я ждала тебя. Я знала, что ты вернешься.
Шон прижал ее к себе и поцеловал; она смеялась, немного смущаясь своей радости, а он раскачивался вместе с ней и тоже смеялся.
– Ну хватит, отпусти меня, – задыхаясь, сказала наконец Ада, а когда он послушался, она прильнула к нему. – Я знала, что ты вернешься. Сначала я прочитала о тебе кое-что в газете, да и люди рассказывали всякое… но в последние несколько лет про тебя вообще никаких известий не доходило.
– Прости, мама, мне очень жаль, – проговорил Шон; он уже успокоился.
