– Джентльмены… – медленно проговорил Буллер и тяжело вздохнул. – Нам всем выпал весьма трудный день, а еще предстоит много работы.
Он бросил взгляд на своего адъютанта:
– Клери, не соблаговолите ли вы провозгласить тост за королеву?
После обеда Гарри вышел из огромной палатки офицерской столовой и, прихрамывая, отправился к себе. По всему широкому полю ровными рядами стояли меньшие по размерам, освещенные изнутри конусообразные палатки, над которыми раскинулся усеянный серебристыми звездами полог ночного неба, словно сшитый из черного сатина. Выпитое за обедом вино шумело в голове, и, пробираясь между палатками, Гаррик не замечал удручающе унылой тишины, повисшей над лагерной стоянкой.
Войдя в штабную палатку, Гарри увидел встающего с походного стула человека. В свете лампы лицо его казалось изможденным, в каждом движении сквозила крайняя усталость.
– А-а-а! Это вы, Кёртис.
– Добрый вечер, сэр.
– Вы пришли с докладом?
– Да, сэр. Если вам интересно.
– А скажите мне, Кёртис, каковы у вас потери?
Чувствовалось, что Гарри с горячим нетерпением ждет ответа, и Тим почувствовал омерзение. Перед тем как ответить, он с любопытством изучил лицо Гарри.
– Потери тяжелые. Из двадцати человек личного состава четверо убиты, двое пропали без вести, пятеро ранены, причем трое из них серьезно.
– Вы составили список?
– Еще нет.
– Тогда сообщите устно. Кто именно?
– Убиты Бут, Эмери…
Гарри больше не мог сдерживать нетерпение.
– А тот сержант? – вдруг выпалил он.
– Вы говорите про Кортни?
– Да. Да, да!
Теперь к нетерпению примешивался страх; сердце Гарри болезненно сжалось.
– Ранен, сэр.
У Гарри словно тяжелый камень с души свалился, он ощутил такое облегчение, что закрыл глаза и шумно вздохнул.
«Шон жив! Слава богу. Слава богу», – подумал он.
– И где он сейчас?
– Направлен в полевой госпиталь. В первой группе тяжелораненых.
– Тяжелораненых?
Облегчение Гарри быстро сменилось озабоченностью.
– Как тяжело? Насколько тяжело?
– Больше мне ничего не сообщили. Я был в госпитале, но мне не разрешили его повидать.
Гарри опустился в кресло и инстинктивно протянул руку к ящику стола, но тут же отдернул.
– Хорошо, Кёртис. Можете идти.
– Я ведь не закончил доклад, сэр.
– Завтра. Оставим это на завтра.
Уже вечером, когда по всему животу разливалось тепло от выпитого, Гарри отправился в госпиталь. Теперь уже не имело значения, что он замыслил и постарался устроить так, чтобы Шон погиб, и надеялся на это. Он больше не рассуждал – он торопился, пробираясь между палатками огромного лагеря, движимый отчаянной внутренней потребностью. Его вела неосознанная, но вполне определенная надежда на то, что он сможет снова черпать спокойствие и силу из этого источника, как это и происходило давным-давно. Он не выдержал и неуклюже побежал, при каждом шаге царапая пыль носком сапога.
Оказавшись в госпитале, Гаррик с отчаянной решимостью стал искать брата. Вглядываясь в лица раненых, он торопливо двигался вдоль длинных рядов носилок. Видел искаженные болью лица, наблюдал, как медленно подкрадывается к этим людям смерть, словно просачивается, как пролитые красные чернила, как кровь сквозь белые повязки бинтов. Он слышал стоны, неясное бормотание, истерический, бессмысленный смех, чуял резкий запах пота, вызванного мучительной болью, смешанный с тяжелым, сладковатым запахом разложения и дезинфекции… Но всего этого Гаррик почти не замечал. Его интересовало только одно лицо.
И он его не нашел.
– Кортни, – повторил дежурный врач и принялся изучать список, поднеся его поближе к свету лампы. – А-а-а, да-да, вот он – ну-ка посмотрим. Да! Он уже отбыл, уехал первым поездом час назад… Не могу сказать, сэр, куда именно; вероятно, в Питермарицбург. Там организовали новый, большой госпиталь. Боюсь, не скажу, сэр, не знаю точно, но здесь стоит «тяжелораненый»… это все-таки лучше, чем «в критическом состоянии».
Неся в душе тяжелый груз одиночества, Гарри заковылял обратно к себе.
– Добрый вечер, сэр, – приветствовал его поджидающий денщик.
Гарри всегда требовал от слуг ждать его и не ложиться спать, пока он не придет. Этот денщик был у него совсем новый, они у него часто менялись. Ни один денщик не удерживался больше месяца.
Гаррик молча прошел мимо и почти упал на походную кровать.
– Что же вы так-то, сэр? Вы бы легли как следует, сэр.
Голос этого человека звучал предательски угодливо – так разговаривают с пьяными. Прикосновение его рук взбесило Гарри.
– Оставь меня! – закричал Гарри и так треснул кулаком денщика по лицу, что тот чуть не упал. – Оставь меня и убирайся вон!
Ошеломленный денщик, потирая ушибленную щеку, попятился.
– Убирайся! – зашипел на него Гарри.
– Но, сэр…
– Убирайся, черт бы тебя побрал! Пошел вон!
Денщик вышел и аккуратно прикрыл за собой полог палатки. Гарри заковылял к выходу и застегнул клапан. Потом отступил. «Один, – подумал он. – Теперь никто не видит меня. Никто не будет смеяться надо мной. Никто. О господи, Шон!»
Он отвернулся от полога, и тут фальшивая нога зацепилась за неровность пола, и он рухнул. Один ремешок соскользнул, протез подвернулся. Он на четвереньках пополз через всю палатку к комоду, протез нелепо болтался сзади.
Встав перед комодом на колени, Гаррик приподнял стоящий на нем перевернутый фарфоровый тазик и, пошарив рукой, нащупал под ним бутылку. Непослушными пальцами попытался вынуть пробку – не вышло. Тогда он вцепился в нее зубами, вытащил и сплюнул пробку на пол. Поднес горлышко к губам, и кадык его ритмически заходил. Немного бренди пролилось на мундир, оставив пятно на ленточке креста Виктории.
Тяжело дыша, Гаррик опустил бутылку, чтобы немного передохнуть; крепкий напиток обжигал горло. Потом снова припал к горлышку и на этот раз пил не торопясь. Руки постепенно успокоились, перестали дрожать, а дыхание выровнялось. Достав с комода стакан, Гаррик наполнил его, поставил бутылку рядом на пол и устроился поудобнее, прислонившись к комоду спиной.
Протез валялся перед ним, свороченный в сторону под неестественным углом к ноге; порвались ремешки. Неторопливо потягивая бренди, он смотрел на свою фальшивую ногу; язык онемел, и он уже не чувствовал вкуса напитка.
Эта нога была средоточием всего существования Гаррика. Неживая, не способная двигаться, она являлась эпицентром, вокруг которого вращалась его неустроенная жизнь. Нога, всегда и везде эта нога. Всегда только нога…
