Не в силах больше сдерживаться, Шон наконец открыл рот:
– Ну как, нравится?
Она медленно повернулась к нему, мечты улетели прочь, глаза ее прояснились.
– О Шон! Это же самый прекрасный дом во всем мире!
В этот патетический момент Шон решился: надо немедленно осуществить задуманное на этот вечер и сделать ей предложение.
– Руфь, ты выйдешь за меня замуж?
И Руфь, которая заранее решила не торопиться, попросить его дать ей время, чтобы подумать, ответила сразу:
– О да, с радостью!
Обручальное кольцо произвело на нее большое впечатление.
65
Заключительным аккордом недели стала организованная Шоном Кортни охота на бушбока.
В домик на улице Проти Шон с Дирком прибыли на рассвете. Их одели в грубые охотничьи одежды; в фургоне, запряженном мулами, у ног Шона лежали кожаные футляры с ружьями. Чтобы решить простую задачу и переместить Руфь, Аду и ее девушек из дома в карету, понадобилось не менее пятнадцати минут. Это было примерно то же самое, что загонять кур в курятник. Возбужденно кудахтая и суетясь, они неторопливо двигались по дорожке к карете, а Шон подгонял их, шагая позади. То одна, то другая вдруг негромко вскрикивала и поворачивала обратно к дому под тем предлогом, что забыла зонтик или корзинку с вязаньем, и общее движение вперед снова расстраивалось.
Когда такое случилось в третий раз, терпение Шона лопнуло. Он вдруг взял и сердито рявкнул. Дамы испуганно притихли, а две из них даже чуть не заплакали.
– Не кипятись, дорогой, – попыталась успокоить его Ада.
– А я и не кипячусь, – отозвался Шон дрогнувшим от напряжения голосом, стараясь держать себя в руках. – Но если на счет «десять» вас не будет в карете, я, пожалуй, начну.
Все расселись по местам на счет «пять», и Шон, в раздражении ставший похожим на взъерошенного петуха, погнал карету в сторону загонов для скота.
На поле возле загонов уже стояли беспорядочной кучей кареты и запряженные мулами фургоны, несущие в себе все население ледибургской округи. Шон рысью протрусил мимо, раздавая направо и налево приветствия и обмениваясь репликами. Поджидающие экипажи выстраивались вслед за ним в цепочку, и длинный конвой покатил в сторону фермы Махобос-Клуф. Большая охота началась.
В середине этого каравана кто-то заиграл на гармошке и запел. Остальные экипажи один за другим подхватывали; в хор голосов вплетались топот копыт, смех и скрип колес.
Раздражение Шона постепенно улеглось. Девочки Ады, сидя на заднем сиденье, пели «Boland Se Nooinentje». Дирк спрыгнул с кареты и вместе со стайкой мальчишек из города побежал впереди лошадей. Руфь неуверенно коснулась ноги Шона; он повернулся к ней, улыбнулся, и она облегченно улыбнулась в ответ.
– Какой прекрасный день, Шон.
– Ты меня прости, я чуть не испортил его… – отозвался он.
– Какая чепуха!
Она подвинулась к нему ближе, и он вдруг почувствовал, что совершенно счастлив. Все неприятные моменты, связанные с приготовлениями, стоили одного этого мгновения. Руфь рядом с ним тихонько засмеялась.
– Ты чего смеешься? – спросил Шон и взял ее за руку.
– Просто так. Захотелось, и все, – ответила она. – Смотри, сколько кругом зелени.
Она сказала это, чтобы заставить его отвернуться, и тогда она сможет спокойно разглядывать его лицо. Уловка сработала.
– Земля сейчас кажется совсем юной, – сказал он, оглядываясь вокруг.
В глазах его светилась мягкая доброта, которую Руфь так хорошо знала и понимала. К этому времени она успела изучить многие нюансы его настроения, а теперь училась вызывать или менять их. Человек он был очень простой, и в этой простоте заключалась его сила. Он как горный утес, думала Руфь. Всегда знаешь, каким он будет ранним утром, когда на него упадут первые лучи солнца. Знаешь, что при южном ветре вершина утеса скроется в дымке, а вечером на его склонах с темно-синими трещинами лягут узорные тени. И еще всегда знаешь, что очертания этого утеса незыблемы, что он не изменится никогда.
– Я люблю тебя, мой утес, – прошептала она, предчувствуя его изумление.
– Что ты сказала? – спросил он, и в самом деле изумленно глядя на нее.
– Я люблю тебя, мой мужчина, – поправилась она.
– О-о-о… Я тоже люблю тебя.
«А сейчас вот он немного смутился, – подумала она. – О боже, я готова проглотить его целиком! Если бы можно было сейчас потянуться и поцеловать его перед всеми остальными!..» Эта мысль ей очень понравилась, и она с удовольствием смаковала ее.
– Ну, какую проказу снова придумала? – буркнул он.
В чем дело? Утесу не полагается так безошибочно читать ее мысли. Застигнутая врасплох, она изумленно смотрела на Шона. Утес неожиданно проявил себя, – оказывается, когда она на него смотрит, он в точности понимает все, что она чувствует.
– Никакую, – смутилась Руфь. – Ничего я…
Не успела она сообразить, что именно он имеет в виду, как он полуобернулся к ней, легко поднял и усадил к себе на колени.
– Шон, что ты делаешь! – ахнула она.
Но ее протесты утонули в смехе девушек и Ады, одобрительных криках и аплодисментах из других экипажей, как ни брыкалась, как ни сопротивлялась она, как ни пыталась, упершись одной рукой ему в грудь, оттолкнуть Шона, а другой удержать шляпу на голове.
Когда он снова усадил ее рядышком, волосы ее распустились и упали на спину, шляпа слетела, щеки и уши пылали. Поцелуй получился что надо.
– В самое яблочко, Шон!
– Повторить! Еще разок!
– Взять его под арест!
Эти крики и смех только усиливали ее смущение.
– Да ты чудовище! – прошептала Руфь, пытаясь хоть шляпой прикрыть пылающие щеки. – У всех на виду!
– Во-от! Будешь знать, как проказничать, любовь моя!
Тут она уже несколько усомнилась, действительно ли она знает очертания своего утеса.
Кавалькада свернула с главной дороги на ухабистую грунтовку, по броду переправилась через реку, взобралась на противоположный берег и рассыпалась между деревьями. Слуги, которые ждали этой минуты еще с вечера, побежали к лошадям хозяев. Из каждого экипажа высыпала куча ребятишек и собак, а за ними, уже более степенно, сохраняя чувство собственного достоинства, вышли взрослые. Женщины, ни секунды не колеблясь, направились к двум огромным, разбитым между деревьями шатрам, а мужчины принялись доставать и снаряжать оружие.
Все еще сидя на передней скамейке фургона, Шон открыл лежащий у его ног кожаный футляр, и, пока руки его автоматически прилаживали стволы к казенной части двустволки, он позволил себе критически и не без некоторого удовлетворения оценить результаты своих приготовлений.
