– Тебе нечем заняться?
Гилберт обернулся. Завороженный помещенной в витрину мумией, он даже не услышал, как сзади приблизился мистер Фройлих, глава службы безопасности музея.
– Что, простите? – переспросил Гилберт.
– Говорю, тебе больше нечем заняться, кроме как таращиться? – Фройлих был высок и пах растворимым кофе. – Экспонаты будут готовить еще пару часов, а ты пока иди куда-нибудь и что-нибудь охраняй.
– Понедельник. Музей закрыт. Не от кого охранять.
– Тогда хотя бы этаж обойди. Совет директоров настроен на сокращение расходов. Если охраннику нечего защищать, то, может, и охранник не нужен. Уяснил?
Гилберт действительно уяснил.
– Не волнуйтесь. Я найду объект для защиты.
– Вот что. В крыле современного искусства не работают камеры. Может, оттуда и начнешь? Мы же не хотим, чтобы кто-нибудь ушел с Кандинским в кармане.
Гилберт не знал, что такое этот «Кандинский». Звучало пошловато, но в музее ничего такого не было. И все же охранять Кандинского (и неважно, кто он) – это шанс скрыться от Фройлиха и его кофейного дыхания, что уже прекрасно.
Гилберт отсалютовал боссу и направился к лифтам.
Наверху, кроме Гилберта, никого не было. В отделе современного искусства он обычно не работал, потому быстро обошел все галерею и заскучал, не обнаружив ничего неуместного. Даже тихонько выругался себе под нос. Внизу хотя бы можно было проскользнуть на погрузочную платформу к носильщикам мумии и скоренько покурить. Но нет, он застрял здесь, в полном одиночестве, посреди акров бессмысленных закорючек и загадочных скульптур, от которых раскалывалась голова, когда Гилберт пытался понять, что это такое.
«Музей искусств, древностей и финтифлюшек имени Брайана З. Пирсона» переживал тяжелые времена. Финансировавший его траст иссяк, и название отнюдь не помогло, когда руководство подавало заявки на гранты. Шестьдесят лет назад дети и адвокаты Брайана Пирсона пытались уговорить его не включать в название музея «финтифлюшки», но он ненавидел это место и хотел сообщить об этом миру. Для него весь проект был лишь способом уйти от налогов, не более.
В попытке не свихнуться Гилберт попробовал обойти галерею задом наперед, надеясь, что так она станет хоть чуточку интереснее. Но лишь заработал головокружение и тошноту и налетел на статую женщины, которая больше напоминала пылесос с сиськами.
Именно из-за стремительно тающих средств совет музея решил устроить выставку с мумией. Правда, Хархуф не был фараоном и даже особо не засветился в истории Египта, зато хорошо сохранился, и его саркофаг являл собой воплощение безвкусицы, да и вообще это новый экспонат. Конечно, столько денег, сколько Тутанхамон, он не принесет, но вокруг такой приманки уже можно выстроить рекламную кампанию и привлечь хоть немного туристов и школьных экскурсий.
Гилберт прислонился лбом к мраморной стене. Его скука перетекала то в головную боль, то в лихорадку, то в отчаяние, то снова становилась обычной скукой. Через пару минут боль из цепочки выпала, и Гилберт попытался ее вернуть. Голова опять закружилась. Самое противное, что вся эта хрень, из-за которой он был вынужден бродить по пустой галерее, будто потерявшийся пес, даже не имела к Гилберту никакого отношения и фактически произошла три тысячи лет назад. Что там случилось? Он на мгновение вынырнул из омута страданий и погрузился в глубь своего разума, вспоминая, как умерла мумия.
«Убита! Вот как. Труп почикали».
Очень круто, если задуматься. Но оттого Гилберт лишь сильнее ненавидел свое изгнание.
«Я мог бы быть внизу, с всамделишным живым трупом египетского гангстера, а вместо этого торчу в гребаной комнате для рисования пальцами».
Гилберт сердито прошелся по залу и замер перед одной из картин.
«Ха! Так вот ты какой, Кандинский».
И ни капельки не пошло. По мнению Гилберта, изображение походило на тряпичный чехол. Он поворачивал голову так и сяк, смотрел под разными углами, но, как бы ни щурился, Кандинский все равно отказывался выглядеть чем-то, кроме тряпки.
Интерес к картине длился ровно пятьдесят семь секунд, а потом Гилберта вновь захлестнула отчаянная скука и потянуло в сон.
«Погодите-ка. Фройлих сказал, что здесь нет видеонаблюдения. Так кто узнает?»
Гилберт осмотрелся и приметил альков в дальнем конце галереи, где никто его не увидит ни с лестницы, ни из лифта. Укрывшись в нише, он сел и закрыл глаза. И вскоре погрузился в сон, в котором они с Хархуфом катались по желобу водяных горок в Диснейленде, показывая миру средние пальцы. На пару с мумией послать на хрен Мауса – разве не стопроцентный способ попасть в новости?
Разбудил Гилберта треск рации. Он неловко снял ее с ремня и чуть не выронил.
– Фэррис слушает, – пробубнил.
– Где тебя черти носят? Я тебя вызывал! – рявкнул Фройлих.
– Прошу прощения. Возникли проблемки с рацией, но теперь все нормально.
– Плевать. Возвращайся к мумии. Рабочие уходят на обед, присмотришь за экспонатами.
Гилберт глянул на часы:
– Но у меня ведь тоже сейчас перерыв.
– Ньюман заболел. У нас не хватает людей, так что придется тебе поесть позже.
– Спускаюсь, – процедил Гилберт сквозь стиснутые зубы, и от его восхищения гангстерской смертью Хархуфа не осталось и следа.
Фройлих уже ждал внизу. Саркофаг был открыт, и Хархуф лежал на спине, уставившись пустыми мумифицированными глазницами на потолочные лампы. Гилберт заглянул в ящик. Судя по тому единственному, что он знал о Хархуфе, мертвецу полагалось быть особенным. Его руки и ноги крепились к внутренним стенкам восковыми печатями с изображением Сета и Анубиса. Гилберт что-то читал о них в Интернете. Мол, один – бог смерти, а второй – что-то вроде дьявола. А может, так в кино показывали. В общем, где бы он это ни видел, убийство Хархуфа вкупе со смертью и дьяволом вызывало в Гилберте нешуточное восхищение.
– Отпад, – выдохнул он.
– Что? Я не расслышал, – произнес Фройлих.
– Говорю, чувака убили, и теперь он весь такой в черепах и дьявольщине.
– Да. Полагаю, это занимательно.
– Не просто занимательно. Это отпад. Хархуф – Оззи среди мумий. Так его и нужно продвигать. Самая мрачная, хардкорная, самая рок-н-ролльная мумия всех времен.
Фройлих с минуту взирал на Гилберта, ожидая кульминации шутки. Не дождался.
– О. Так ты серьезно?
– Хархуф – метал-мумия. Говорю вам. Мы бы продали миллион футболок.
Фройлих кивнул, и безнадега, таившаяся в самом центре его существа, разнеслась по телу, словно искры из-под колес автомобиля. Он мог припомнить дюжину случаев, когда Гилберт давал повод уволить его с чистой совестью. Включая сегодняшний – даже чертову дюжину. Но Фройлих понимал, что проще смириться с этим недоразумением, не способным оберегать даже аквариум, чем возиться с увольнениями и пытаться внушить совету директоров, что охрана им не нужна.
