Казалось бы, при чем тут язычество, когда Святоша и Ананке были обращены в христианство с рождения? А при том, что в самые темные и оттого страшные дни в году — дни зимнего солнцестояния — умершие предки приходили наведывать своих живых родственников. Их надо было встретить. Угостить, накормить, ублажить. Чтобы они потом весь год не вредили, а помогали своим живым сородичам. Но вот назвали день зимнего солнцестояния Рождеством, а вместо мертвецов стали стучать в двери ряженые нечистой силой, то есть теми же самыми мертвецами, и их надо было угощать и наливать стаканчик хмельного, чтобы они были счастливы. Так изменилось ли что-нибудь со времен языческих для Святоши? Ничего не изменилось! Кроме того, что в воду стали окунаться в Крещение Господне.
А второй важный день — это день летнего солнцестояния, самый долгий в году. Когда бросали в воду венки и прыгали через огонь, и обязательно нужно было войти в воду и выйти из нее, как солнце. Что-то изменилось с тех языческих времен для христианского мальчика Святоши? Ничего не изменилось! Кроме того, что в воду лазать стали в день Крещения самого Крестителя Иоанна — на Ивана Купала.
Все языческие обряды и ритуалы были завязаны вокруг границ временных: солнцестояние, равноденствие, полная луна, новолуние, полночь и рассвет. Вокруг границ пространственных: ставить специальные обереги границе своего села (позже — крест) и называть их «окрестности»; на границах своего дома; на границах своего тела. Что-то изменилось для Святоши кроме того, что вместо клыков на шее стал болтаться крестик? Ничего не изменилось. Как было это языческой магией, так магией и осталось…
Христианские дети Святоша и Ананке искали подходящее бревно, а нашли заброшенную рыбацкую лачугу с лодочкой-долбленочкой. В ней можно было находиться вдвоем, только тесно прижавшись друг к другу. На этом челне дети и сплавились вниз по реке Поле в озеро Ильмень, где нашли рыбаков и свое спасение. В Смоленск юноша Святослав с отроковицей Ананке попали лишь через год, на весеннюю навигацию, и приехали к князю Давиду и княгине Феодосии уже повенчанными супругами. Святоша получил в княжение Луцк. Ананке родила ему двух дочерей. И все бы хорошо, да потерял он в междоусобной войне свое княжество, а жена, не выдержав невзгод, умерла на двадцать третьем году жизни…
* * *
Святослав спустился по узкой кабаньей тропе, извивающейся в траве по самому краю берега. Внизу отливала сталью река Смядынь; по ее сморщенной от ветра поверхности скользили стаи водоплавающих птиц: кряквы, серые утки, различные пеганки. Ему удалось настрелять ярко-рыжих огарей и нырков.
Потом, когда тропа начала взбираться по склону на горб, трава стала повыше, попадались участки дерна с совсем короткой зеленой щеточкой среди высохших серых будылок. Охотник вдруг остановился: рядом со звериной тропинкой обнаружилось заросшее папоротниками зимовье.
Святослав открыл тяжелую скрипучую дверь из плотно подогнанных толстых дубовых досок. Потолок у охотничьей хижины был низкий, внутри она вся поросла мхом. Маленькие оконца были закрыты деревянными ставнями для тепла: ночи в сентябре уже зябкие. У входа к стене был приделан ветвистый олений рог — надо полагать, для одежды. На длинном деревянном столе из тесаных досок стояли глиняные подсвечники с недогоревшими толстыми свечами. На стенах висели веники из сушеных трав. В берестяном коробе князь нашел несколько лепешек хлеба, испеченного, судя по всему, на камнях очага.
— О боже! — вдруг раздалось за его спиной.
Святослав развернулся на месте, успев выхватить меч.
— В кои-то веки в моем жилище благородный витязь! — воскликнул седой сгорбленный старик в бурой монашеской рясе, поверх которой была надета жилетка из лисьих шкур.
Его лицо было сильно перепачкано сажей. В руках он держал связку валежника.
— Мне в моей каморке редко удается пропустить с кем-нибудь чарочку хмельного меда, — продолжал старик сиплым, но доброжелательным голосом. — Садись, а я пока разведу огонь!
Князь недоверчиво посмотрел на берестяной короб с лепешками.
— Ты голоден? — заметил монах. — Ну, так ешь, ешь, не стесняйся!
Он положил дрова к очагу и двумя руками почтительно протянул каравай незваному гостю.
— Прошу тебя, не отказывайся!
Князь взял хлеб так же уважительно, двумя руками. Монах повернулся к нему спиной, чтобы похлопотать у очага.
— Ты уж прости мне мои манеры, — извинился старик. — Я давно не покидаю моей каморки и мало общаюсь с людьми.
Святослав в это время пятился к выходу.
— Прошу тебя, друг мой, — опять обратился к нему монах, — сядь ко мне. Прошу. Кто ты?
Гость не ответил на вопрос, но к очагу прошел и сел так напряженно, будто проглотил шест. Монаху с помощью огнива удалось наконец-то разжечь трут, за ним сушеный мох и кучку веточек.
— Вот и отлично, — похвалил он то ли огонь, то ли сам себя. — Хочешь выпить? Вон в бочонке мед. Налей-ка себе.
Монах сел на табуретку напротив князя, накрыл колени заячьим мехом и спросил:
— Итак, меня зовут Хильдибрандр. Чем же я обязан такой чести — лицезреть витязя?
— Мое имя Святослав, я князь луцкий… — представился гость и поправился: — Бывший князь луцкий, а теперь я плыву в Новгород с греческими купцами и своим тестем, он архитектор, строит церкви.
— А во Христе как тебя зовут, витязь? — спросил монах.
— Панкратом, — ответил князь.
— Вот видишь, когда дают человеку другое имя, то и человек другим становится, — заметил Хильдибрандр. — Недаром девушке, когда она замуж выходит, дают другое прозвище, по мужу начинают называть. Потому что теперь она не она, а замужем. Верно?
— Верно, — согласился князь. — Мою жену покойную тоже звали Святошей, как и меня.
— А разве ж это не язычество? — подловил его монах. — Разве ж не от этого нас освободил Христос?
— В Новом Завете написано, что Шаул, став христианином, тоже сменил имя на Павла, — возразил князь и процитировал по-гречески: — «Но Шаул, он же и Павел, исполнившись Духа Святаго и устремив на него взор, сказал: о, исполненный всякого коварства и всякого злодейства, сын диавола, враг всякой правды! Перестанешь ли ты совращать с прямых путей Господних?» Павел сменил имя, чтобы показать, что стал другим человеком.
— А ты ученый, Святоша, знаешь греческий! — обрадовался Хильдибрандр, встал и налил ему меда в деревянный кубок. — Пей вот и послушай, что я тебе сейчас расскажу.
Святослав встал и принял напиток из рук монаха.
— Во-первых, друг мой, язычество — это многобожие, когда святых столько, что не можешь всех запомнить. Это культ огня, пусть даже это огонь лампады; культ воды, пусть даже она святая; поклонение деревьям, пусть даже они рождественские, и источникам, даже если их и называют «святыми». Во-вторых, это культ предков, представление о том, что умершие родственники постоянно пребывают в земной жизни и определяют эту жизнь, влияют на нее, от них зависит благополучие людей живых.
