Впрочем, Горностай не обратил на это особого внимания. Она его с первого слова ошарашила:
– Помогите-е! У меня ре-ебенок забе-ежал в какой-то дом и пропал. А я боюсь туда заходить.
Первой мыслью было – ну и мать, которая боится куда бы то ни было пойти за своим ребенком! Горностай никогда в жизни не забывал, как его не умеющая плавать мама, явившаяся посмотреть, как учится плаванию ее семилетний сынуля, прыгнула в бассейн, когда у Ваньки свело ногу и он начал бестолково бить руками по воде, скривившись от боли. Горностай был тогда еще пацан и не слишком умел владеть собой.
На счастье, рядом оказалось много хорошо плавающего народу, обоих вытащили. Дольше всего спасали мамины туфли, свалившиеся с ее ног и потонувшие. И маме, и сыну было немного смешно, немного стыдно, однако этот случай Иван запомнил на всю жизнь, отчаянное выражение маминого лица запомнил – и с тех пор чувствовал себя невероятно защищенным. Само собой, он ни за что не решился бы подвергнуть маму даже малейшей опасности, он сам за нее готов был вступиться в любую минуту и спасти от любой беды, однако само ощущение ее беззаветной, неиссякающей любви всегда значило для него много, очень много!
Вот это Горностай и вспомнил в первую очередь, когда желтоглазая поборница народного искусства заговорила про своего ребенка. «Наверное, она не мама, а просто нянька», – решил он. Потом представил себе этого перепуганного малыша – и страшно его пожалел.
Он любил детей. Если он когда-нибудь женится, то у него будет не меньше троих детей. Если, конечно, удастся найти женщину, которая тоже хочет большую семью…
А интересно, как относится к детям и большим семьям та девушка, которую он хотел догнать?
Горностай преодолел мгновенный приступ отчаяния, охвативший его при мысли, что Капитанская дочка может уйти, пока он будет искать ребенка, уйти и пропасть, и неизвестно, удастся ли ее найти! – и почти побежал за желтоглазой особой, которая проворно перебирала ногами в чрезвычайно нелепых башмаках и причитала:
– Скоре-ей! Скоре-ей!
Наконец она запыхалась так, что могла только рукой ткнуть под арку, где виднелась какая-то обшарпанная развалюха, стоявшая посреди полынных зарослей.
Она нервно, прерывисто всхлипывала, вытирая глаза руками.
– Возьмите! – Горностай выдернул из кармана джинсов пачку одноразовых платков, протянул девушке, краем глаза увидел, что выпала визитка, только хотел нагнуться за ней, как вдруг раздался такой крик, что у него зазвенело в ушах.
Резко повернулся и увидел на крыльце развалюхи какого-то изможденного типа в сером пиджаке и кирзовых сапогах.
Это он орал!
Крик его был нечленораздельным, безумным, словно у маньяка, и Горностай, решивший, что именно этот тип удерживает ребенка в доме, ринулся вперед.
Маньяк заорал еще громче и бросился обратно, Горностай – за ним.
Взлетел с разбегу на крыльцо с покосившимися ступеньками. Ободранная дверь захлопнулась прямо перед его носом, но Горностай рванул ее, влетел внутрь, помнится, изумился, что комната там и сям оклеена листами пожелтевшей бумаги, чем-то неразборчиво исписанной, с разгону пробежал несколько шагов… и тут сзади его ударили по голове так, что он мгновенно рухнул без сознания, а очнулся уже связанным объектом издевательств того узколицего, с бледно-голубыми глазами.
* * *
Маша вбежала и замерла, хотя Гав изо всех сил подталкивал ее лапами. Но она не могла сдвинуться с места, потому что увидела обнаженного по пояс Горностая, который лежал на той самой лавке… кажется, на той же самой лавке, на которой Маша его оставила несколько часов назад. А над ним склонялся не кто иной, как этнографичная девка с Почтового съезда с этими своими козьими грудями.
Фирочка-Ирочка-Глафирочка! Итак, она все же добралась до Горностая, как и предсказывал Жука! Причем эта пакость смотрела на лежащего мужчину с такой жадностью, что Маша даже подалась вперед, истинно готовая вцепиться ей в волосы, и, не исключено, вцепилась бы, однако заметила, что грудь Горностая перетянута какой-то тряпкой, заскорузлой от крови. И у него была серьга, серьга в левом ухе!
Конечно, вполне возможно, что, пока Маша бегала от Жуки и пробиралась в Завитую, Горностай был ранен и перевязан первой попавшейся под руку холстиной, однако за пару-тройку часов та определенно не успела бы так почернеть и заскорузнуть. Кроме того, откуда взялась серьга?
Что за бред?!
Нет, никакой не бред.
Это не тот Горностай, которого она оставила лежащим на лавке, накрыв его телогрейкой. То был второй Горностай, а это – первый! Тот, который свел с ума Машу своим шепотом, своими темными глазами, окруженными синими тенями, тот, который…
Тут у Маши перехватило дыхание: она увидела, что делает Глафира!
Горностай, очевидно, спал или лежал без сознания, и Глафира начала его ласкать, сначала легонько, осторожно, потом все грубей и откровенней.
Когда ее шаловливая ручонка скользнула в штаны Горностая, Маша, честное слово, не сдержалась бы и дала Глафире пинка, однако Горностай, оказывается, мог и сам за себя постоять: не открывая глаз, он сам пнул Глафиру так, что она отлетела в противоположный угол избы и шлепнулась на спину.
Бубенчик ее громко зазвенел, а этнографическая юбка высоко задралась, открыв поросшие густой шерстью ноги.
Горностай взглянул на нее, брезгливо сплюнул и перекрестился.
– Продери глаза! – вскричала Глафира, подскакивая с таким проворством, словно была резиновой. – Думаешь, это снова Марусенька явилась твою любовь выплакивать?
– Да мне не все ли равно, та сестра или другая? – равнодушно проговорил Горностай, ложась поудобней.
Впрочем, это движение, очевидно, причинило ему сильную боль, потому что лицо его исказилось, и следующие слова он произнес уже с трудом:
– Тебе и ей один ответ: пошли от меня прочь!
Стон, невольно сорвавшийся с губ Горностая, явно доставил Глафире удовольствие, потому что она злорадно ухмыльнулась, прежде чем спросить:
– Ну, ладно, Марусенька перед тобой виновата, а меня почему гонишь?
– Да ты на ноги свои посмотри, – бросил Горностай брезгливо. – Что юбкой да башмаками прикрываешь? Вот-вот! С козами сроду не сношался, не стану и впредь скоромиться. Вали отсюда, волочайка, в лес да на болото, к лешему на шишку, может, ему с тобой тудысюдыкаться охота, а от меня отвяжись!
Так… известный Маше синонимический ряд слов «непотребная женщина», «пошел ты на…», «мужской половой орган» и «иметь интимные отношения» внезапно обогатился самым причудливым образом!
Невесть почему откуда-то (откуда-откуда, из «Поднятой целины», конечно!) высунулся посланец партии Семен Давыдов и бросил пренебрежительно: «Девочка ты фартовая, слов нет. И нога под тобой красивая, да только вот… только не туда ты этими ногами ходишь, куда надо, вот это факт!»
