Ангелина Ивановна наклонила к себе ветку и ела с неё кисло-жёсткие бусины. Сочный сок стекал по краешкам мягко-гладких, убаюкивающих смерть, болезни и старость – губ. Грудь стояла высоко над землёй и спрятанным кровоточащим пахом. Сквозь внучью футболку-застирку, лифчик и бывше-Ольгину рубашку – торчали шипы сосков. Мятое хлопковое трико обтягивало и рановато заканчивалось на животных голенях. Лицо Ангелины Ивановны гладко и по размеру обтягивало череп. Вздёрнутый к небу нос засы́пала облепиха веснушек. Узкие, с небом повязанные глаза из-под пушистых карих ресниц. Над широким белым лбом ветер играл с полуметром крепких светло-русых волос. Как наелась, спрятала долг в пустую банку из-под маринованных огурцов под лестницей у Марьи Романовны. Зашла к себе в бытовку и сменила вымокшую от молодости прокладку.
Чуф-чуф-чуф-чуф-чуф… Чудеса небесные и чудеса земные. В электричке по пути домой Ангелина Ивановна убежала от контролёров.
7.
На трёхчастной дочь снова принесла мужу водку, чтобы и дальше так. Зять потух, уволился из шутов, развалился жидким тестом на дне потёртого дивана. Зато мой – всегда мой. У рогатого зама – город друзей, никто и никуда не наймёт Сашу-шута. Диву давалась, как несчастье помогло. Лежит и лежит – живёт!
Ангелина Ивановна ужаснулась старухиной одежде в зеркале. Скинула рубашку, футболку, две-сшитые-авоськи-лифчик, спортивные трико-уроды – разматрёшилась. Нашла в закромах – по мешочкам разложенную молодую обувь, одежду. Освежила, отгладила. Купила у бабы-кулька на улице бельё с рук, недорого. Троица жила как прежде, только: что-то ты, мама, разоделась странно. Странно, не странно – ретро. Прохожие на улице оборачивались – молодая, сти-и-и-и-и-ильная, красивая. Носки в босоножках – но так надо. Сначала плохо плыла как пьяная, в лодочках, потом разошлась сильнющими ногами по тоненькой набережной. Свернула у Дома культуры, вышла на площадь Ленина, провела себя мимо вождя серого цвета, свернула направо к аптеке, мимо елей, которые давно срубили, ап – нырнула вниз по ступенькам, очутилась в хрущёвском рае – высокопотолковее, номенклатурнее, чем в родном районе.
Четыре пятиэтажки-заговорщики с челюстями подъездов друг к другу, приблизилась к дальней из них с торца. Там висела вывеска телеателье, которую теперь сняли. Вместо неё прочла – Сомр-достоя – с «я»-перевёртышем. В телеателье – бухгалтером девятнадцать лет перед пенсией, поэтому так не любила телевизоры. Циклопы с содранными панцирями вечно подглядывали и мигали проглоченными дикторами с голосами. Развернулась, решила уходить от этого сомра, как вдруг изнутри его появился патлатый из тамбура, закурил и заметил Ангелину Ивановну: здравствуй, божья коровка! (Платье красное в зелёный горошек.) И вовсе не страшный. Пугливая из меня старуха.
Хотела уборщицей, с компьютером – никак, только пыль вытирать, но новая троица похохотала и пригласила бухгалтером. Прошлый ушла в декрет. Один-эс знаете? – Нет… – Научим! Ангелина Ивановна: закончить хлопоты и через неделю вернуться. – Номер сотового оставьте! – Сломался… – Приносите – починим!
Сомр-достоя чинил мозг и тела компьютеров. Патлатый Костя лечил кости и внутренности, тридцатидевятилетне-древний Миша – мозг, крохотная мадонна-одиночка Дина отвечала на звонки и принимала заказы. Компьютеризация населения увеличивалась, свои машины лечить оно не умело, оттого шло к лекарям в подвал.
Новая троица Ангелины Ивановны размещалась на одной обще-дружной доске. Слева на полках тосковали по дому пациенты, кто-то, наоборот, отдыхал от мучителей. Среди них на столе Костя – оперировал одного разобранного. Миша копался в мозгу другого – правее. Ближе к двери – нервничала с телефонной трубкой, под-мальчика-стрижка, Дина. Во второй половине дня она успокаивалась – улыбалась, потому что у неё в ногах появлялся не-по-мадонне-крупный сын. В свободе от ясельного тоталитаризма он телёнком ползал под матерью, жевал творожный сыр и играл с динозаврами.
Мадонна-одиночка Дина спустилась к машинным лекарям из прямо-надподвальной-квартиры полтора года назад. Воробей-растрёпыш, с пришарфенным на грудь крикуном-младенцем, с ужасом глядела на воду из своей ванной на стенах Сомр-достоя. Спокойно! – толстый Миша с ведёрком. Ни один пациент не пострадал! – Костя. Всех сразу скормили-эвакуировали Мишиному автомобилю. Троица ударными темпами покрасила стены, и Дина осталась телефонисткой при Сомре. Раз в месяц Миша объединял коллег в средовники или пятницовники – компьютерные лекари не нуждались в уборщице.
Ангелине Ивановне – бухгалтерить – омоложивать свои навыки. Ольга с пачкой молока и мужниной водкой после работы. Саша-шут спал с непотушенным светом. Ольга безответно звала мать. Зашла к сыну – мир пошатнулся. Вместо головы Вани-ванюши-валенка у экрана – тридцатилетняя голова ангела, раньше сухонького и горбатенького – теперь сильного и статного (Ольга не разглядела). Внук учил бабушку делать копи-пейст. Раньше – ворд, меню, языки, клавиатура, включение-выключение. Мама, что на ужин?! До этого – смс, новый номер в контакты, звонки, включение-выключение телефона. Мама, что на ужин?! Дальше планировали интернет – почта, поисковики и браузеры. Оглохли, что ли?! Что на ужин?! – Мама, прикинь: бабушка идёт работать бухгалтером! – А поваром она поработать не хочет?! Есть-охота-как-собака-целый-день-мо…-один-спит-как-чмо-пьяное-другая-в-кнопки-играется-и-кто-её-возьмёт-в-такой-древности-а?! – обалдели-что-ли-совсем…
Ангелина Ивановна приготовила ужин, а на следующий день вышла на работу. Резво схватывала и запоминала, сама давалась диву. Молодость не вторая, а новая – никогда ни у кого такой. Внук учил – общему, Миша – одному-сэ. Этот один сэ – оказался не такой страшный, как он звучал. Троица похохатывала над новобухгалтерской речью. Ангелина Ивановна тоже смеялась, она была не злая и работящая. Дина ревностью, что теперь не единственная, ежом кололась. Ты где выросла – так говорить? – Дина. Дин, номер заказа оранжевокнопочного напомни! – Костя. В деревне. – Ангелина Ивановна. Мама так говорила? – Дина. Дина, номер! – Костя, Миша хором. Маму корова убила – мне трёх от роду. – Ангелина Ивановна. Новая троица завязала с хихиканьем над новбухом навсегда.
Она вела бухучёт умно и ловко, убаюкивала крикуна мадонны-одиночки, говорила мало, в Комп-Доктор – выучила Ангелина Ивановна – не опаздывала, раз в неделю не могла вытерпеть – протирала пыль. После месяца испытательного Миша попросил её заняться кадрами и саму себя оформить на работу. Ангелина Ивановна прочла всё нужное о кадровых документах в интернете и удивилась, как жила без него раньше. По мере втягивания в работу она принялась ходить-дымить с Костей, молчать, слушать его словарные узлы и узоры.
Ольга-оленька-оленёнок растеряла счастье от единоличного мужеобладания. Саша-бывший-шут, совершенно расшибленный, но абсолютно свой – побеждённый и малонужный. Только Ангелина Ивановна подходила, гладила по лысине, звала из водочного тумана: Саша-шурик-санечка, поешь, попей водички… Дочка злилась, что мать нянчится с зятем, и зло вцеплялась в ошметки его волос: слабенький сла-а-а-абак – ну где твоя бабья свора?! Ольга сворачивала-сворачивала, сначала на сына, но что с него взять, кроме глупых пикселей, и вывернула на мать, и ринулась на неё всею собою. Где была? Почему так поздно? Какая ещё работа? Мне самой теперь всегда готовить?! Дочь изнутри разъедала болезнь несчастной злости. Ну что ты, оленёнок! Ольгу трясло от материных нежности и понимания. Когда Ангелина Ивановна отдала ей главную часть своей зарплаты – дочка покрылась красно-жёлтыми заплатками от запредельной зависти.
