Дочка сидела на кухне и растирала слёзы по морщинам. Саша нашёл стакан посреди посудной свалки и налил жене воды из чайника. Ангелина Ивановна взяла одёжную горстку и ушла из трёхчастной к Косте. Утром, когда Ольга заснула, протрезвевший от четырнадцати чумных лет Саша собрал вещи и омолодившийся-радостный вышел навсегда вон.
Последняя
Ангелина Ивановна счастья натерпелась. Знаем-знаем, чуем-чуем, как жить нюхами, трогами, душами друг друга. Как искать себя во втором теле и понимать там своё продолжение. Как вместе мыться, выносить мусор, чистить зубы одной щёткой, думать одну важную или пустячную мысль на двоих. Как за недели обратиться в друг-друга-близнецов, не различать себя и второго в зеркале. Счастье, равного которому Ангелина Ивановна не знала все свои предыдущие восемьдесят. Косточка-косточка – из тебя меня сделали. Косточка-косточка – вся жизнь впереди.
Косточка матери – Ольге посреди горла. Дочка Ангелины Ивановны одна ходит-бродит по трёхчастной на пустых досках. Не естся, не спится, всё из рук валится. Ни Вани-ванюши-валенка, кладом в комнате запертого, ни Саши – вибрирующего электрическим шутом или валяющегося мятой проспиртованной тряпкой, ни матери-ангела – тихой работницы. Некого зацыкивать, некого сторожить, некого пилить, некого заставлять, наставлять. Не с кем счастьеборствовать. Злостью делиться не с кем. Ад ненужности, неуслышанности, неувиданности, безвластия. Безоглядное одиночество. На работе все – злые тени, даже в лицо скалятся. Ольга злее, им смешнее. Сын – не студент, не работник, студень застывший в своей форме-комнате. Муж – полнеющий, гуттаперчевый, лысеющий, туда-сюда скачущий. Мать – божий одуван. Сама – бесполый вандал самой себя. Теперь – все отпущены, упущены, переустроены. Одна она – одна, прежняя. Ходила-бродила Оля-оленька-оленёнок по квартире и хныкала, звала маму.
Дни тя-я-янутся-потя-я-я-я-янутся. Ванюша качает Ванюшу, Дина ворочает на плите тройную порцию каши. Костя меняет розетку (привет бывшему бескровному родственнику), Ангелина Ивановна режет салат из овощей, которые купили на рынке после поездки на карьер. Саша шутит на кухне у женщины, которая не выговаривает «эр». Её лица не видно из-за падающей от полки тени. Мише снится жар-птица в подвале Комп-доктора, жена читает детям и заодно ему сказку: он заснул первый. Компьютер барахлит-ломается. Жизнь тя-я-янется-потя-я-я-я-янется своим чередом.
Двое в башне в четыре ноги танцуют вольные танцы. Длинные волосы на обоих, пот, резиновые сланцы. В дверь – трезвонят, эти не слышат, дышат и дышат. Застучали, стены зашатались, Костя, так уж и быть, открыл, крылья опустились – на пороге Ольга с лицом наизнанку. Упала на колени в материны джинсовые коленки. Костя уплёлся курить на лоджию. Стояла так вполовину и плакала-плакала. Задрожало сердце Ангелины Ивановны, заболело. Ольга-оленька-оленёнок! Мать заполовинилась, обняла дочку. Та почуяла момент, вытащила документ-письмо из кармана. Письмо сообщало, что ошибка исправлена и правильный паспорт на имя Ангелины Ивановны Морозовой 1935 года рождения ждет её лично столоваться.
Ангелина Ивановна обняла Костичку, отвязала собаку от его браслета. Та р-р-р-рычала и лаяла в предвкушении страшной обычной судьбы. Костичка, птичка моя, любушек, нельзя мне дальше. Время прошло. Костя качал головой и приговаривал, что нет уж. Ангелина Ивановна укачивала: Костичка, ты вон какой, сколько ещё всего… Костя качал головой и приговаривал, что как это. Костичка, век тебя не забуду… Костя заплакал, Ольга собрала вещи и увела мать домой.
В Комп-доктор Ангелина Ивановна больше не пошла. Дочки-матери съездили – забрали паспорт у механической девицы в аквариуме. Дочки-матери приготовили обед и ужин. Дочки-матери вымыли всю посуду в трёхчастной. Первые дни Ольга постилась, терпела, помогала. Выкинула материну молниевую собачку из чистого старания. Потом отстала от помощи, заново принялась зацыкивать, пилить, заставлять, наставлять, ругать мать. Уговаривала её пойти в пенсионный. Ангелина Ивановна обратно заангелилась – дело делала и внимания не обращала. Домашней работы за недели дочкиной самостоятельности накопилось – не отвлечёшься. Однажды вдруг распрямилась от пола – Ангелину Ивановну осенило, что сейчас уже осень. А как же я-я-я-я-я-я-яблони, как же я-я-я-я-я-яблони? Успеть назад до Ольги – забежала в автобус и на дачу.
Ангелина Ивановна просила у яблонь прощения. Замученные ненужными человеку плодами, тянулись в землю даже пустыми ветками. Под деревьями вповалку лежали полусгнившие яблоки. Урод-урожай. Подняла, надкусила – в коричневой мякоти дёргался червь. Через четверть часа нервные контролёрши штурмовали вагон. Пока дошли до Ангелины Ивановны от одного края к другому, она, безбилетная, – ужалась, сморщилась, сгорбилась, полысела, защербатила – обратно в старуху восьмидесяти лет. И ей простили.
Пиратская песня
Рядом с телами мёртвых пиратов живут рыбы.
Кэти Акер. «Киска, король пиратов»
Узоры на кошкином теле были похожи на татуировки. Они выглядели недавно выведенными чёрной тушью рисунками на серой коже. Вблизи та оказывалась короткой шерстью. Кошку называли Пиратка за агрессию и любопытство. Когда её нашли на улице ещё котёнком, то решили, что она мальчик. Чуть пожили с новым животным, испытали на себе его вечное беспокойство, беспрерывное лазанье по всем углам и прыганье с дверей на плечи, корябанье людских рук, анархические туалетные привычки и воровство еды, и дали ему кличку Пират. Потом вгляделись, добавили женское «ка». К тому времени кошка перестала воровать и гадить в неположенных местах. Остальное продолжалось. Беззубый родственник хозяев, добравшийся к ним однажды с Севера, назвал её Зэчкой. Кошка как воздух лезла во все пространства квартиры и всегда пыталась вырваться в свободу, в океан жутких порядков и страшных вещей. Там не кормили, там драли когтями глаза и живот, там насиловали, давили колёсами, вешали на турникетах и ветках несильными детскими руками. Пиратка, конечно, всего этого боялась, но всё равно рвалась. Люди валили это стремление на инстинкт, а кошка просто чувствовала себя бесполезной и мёртвой, если долго оставалась дома – спать на диване и хрустеть кошачьей едой.
Она сбегала, но всегда возвращалась. Взрослые делали вид, что им плевать, а на самом деле, они мучились хуже своих детей. Когда стихия выбрасывала Пиратку обратно на порог – худую, умную и спокойную, – дети радовались, а взрослые ритуально злились на кошку, но она ощущала, что они на самом деле гордятся ей и завидуют. С их правильной, человеческой жизнью они не могли позволить себе этот вольный прыжок с пирса подъезда. Дети, кредиты, дрейфущая рядом возможность собственного жилья. Свободы в их мире не существовало.
Пиратка редко шла на руки, особенно к детям, те реже кормили её. Она не видела смысла тратить на них своё время и телесное тепло. Женщине и мужчине она разрешала гладить себя, иногда сидела с ними рядом на диване, бывало, спала под их кроватью. Своими домашними днями, чаще ночами она неслышно ходила по съёмной квартире и изучала, обнюхивала, осматривала заставленные углы, ниши кладовых, полки шкафов и мебельные спины. «Чего она делает?» – спрашивал сын-хозяин. «Она делает, что хочет», – отвечала дочь-хозяйка.
