Подмосковный дом полнился встроенной жизнью со встроенной техникой и игрушечной военной. Саша тут встретилась со школьной подругой Настей рассказать, что любит человека в кофте на молнии и что видела его только раз в жизни. Настя – умница-продумка, сразу-после-школы-замужняя, шея-мужа, мать-сыны, на хорошем счету на местной службе, нахмурилась и посоветовала Саше срочно родить от мужа. И взять наконец ипотеку. Про родинки – ничего не заметила родненькая.
Высокая двушка на Пионерской пахла пионами. Саша не хотела ехать, но больше было некуда. Саша встретилась тут с Ниной рассказать, что любит человека в кофте на молнии и что видела его только раз в жизни. Нина сразу спросила: что с родинками, родненькая? Восемь лет без права хорошего разговора, только вброс сарказмов на вечерах общих друзей. Нина подавала, Саша роняла. А как же муж? Обпился луж? Как этот твой зануда? Ну да, ну да! Против этого не было равных сил ответить.
Саша всегда была из странных, Нина – из удивительных. От Нины двигались крышами разнополые люди. Нина – чаровала. Саша часто приезжала гостить на Пионерскую по приглашению. Однажды Нина перестала её звать. Саша не любила навязываться. Переживала – пережила. Скоро встретила Сашу. С Ниной с тех пор не встречались.
Давно слышала, что Нина не пишет больше журналистом, а зарабатывает дивным увлечением. Увидев серую-пресерую, тонкую-претонкую Сашу с сухим медным хвостом и подожжёнными глазами, Нина сразу почуяла, что не её чары тут сработали. Понюхала-посмотрела-погуляла вокруг бывшей подруги и сказала, что Сашу присушили. Любовным заговором. Присушенная Саша. И не от любви, а от сильной злобы. Человек Сашин сам писал-старался. Мстил и/или развлекался. Одно хорошо – выдохся. Без любвито – попробуй долго кого сушить.
Нина разлила чай между ними. Саша молча поглядела мимо мира. Нина посоветовала по-ехать, поговорить и попросить прощения. Просто запихнуть гордость в задний карман джинсов и поехать. Чтобы написал отсушку. Никак иначе с такой мощной злобой, родительницей любви. Саша мяла, мучила руками старомодную скатерть. Нина отмахнулась от домовихи, пытающейся стащить скатерть со стола (та гладила её всё утро). Роняя слезы и заламывая лапы, домовиха уто́пала на кухню. Саша вырезала ртом на воздухе, что напишет отсушки сама. Нина рассмеялась, потом посуровела. Не сработает, даже если тексты хорошие. Кто присушил, тот и отсушивает. Это не поэтический слэм, это – настоящая жизнь. Возможно, самая настоящая из тех, что у нас есть.
Саша так долго молчала и смотрела мимо мира, что даже заметила мельком да боковым зрением цветастую юбку домовихи сквозь кухонный проём – будто показалось от оранжевых пятен полузакрытых глаз. Нина вдруг легла лицом на скатерть, пододвинула голову и поцеловала Сашину руку. На кухне из мойки что-то выпало-кокнулось. Саша встала, надела пальто с вязаными перчатками и уехала домой. Нина долго ругала домовиху за разбитую тарелку.
7.7.
Матушка-речка – тонкая ручка,
Скорым потоком
Схвати тоску-патоку
Рабы Божьей Александры
С серого лица, с мятого сердца,
С мутных очей, с редких бровей,
С ярцевых, с мозговых
Семидесяти семи суставов.
Быстрою рыбой
Унеси тоску-паука
В низовье-приоконье,
Оконье-за-аканье,
В море-океян
И на сон, на угомон,
На доброе здоровье.
8.
Каллиграфия костлявых рук Анны Геннадьевны притягивала солнце и загибала тени. Поля лезли в окна машины, водитель почихивал от цветения. Анна Геннадьевна нервничала и радовалась одновременно, что устроила это путешествие. Палочкой выцарапывала мысли на днище автомобиля. На тощих старческих ножках котом спал рано-утренний пирог с вишней. Щекастая Саша улыбалась своей слабости не отказывать. Валялась бы по-субботнему с Сашей, покусывала бы его сны и слушала бы ворон. Анна Геннадьевна – вор семейного выходного, как мысли читала, – елозила как пятилетняя и наконец уронила палку. Саша нагнулась, водитель разобрал в зеркале за майкой и кельтским амулетом рыжие соски, чихнул. Саша выиграла загибающемуся-изгибающемуся музею рукописей Анны Геннадьевны грант-на-молодость и бесплатно сделала там проект. Анна Геннадьевна канцеляристом лучших московских душ занесла Сашу в свой список. Водитель задумался, что левый Сашин сосок шире-больше правого, как, с очевидностью, и грудь, и пропустил поворот. Автомобиль попятился обратно, влез на правильную дорогу и двинулся к указанному городу Л. Анна Геннадьевна приняла знак за знак и принялась рассказывать про другого человека из списка своего, любимого знакомца, тоже настоящего. Всем лучшим душам – да толпиться вместе. Только не знаем, в каком, – подкиношила Саша.
Краеведческий музей города Л. находился на краю города Л. в овраге. Умалишённый помещик, прячась от воображаемых врагов, построил в XIX веке тут большой деревянный дом. Овраг вился прямиком в заболоченный пруд, где помещик однажды утоп. При Советах в доме гнездовалась библиотека. Книги пили влагу, их приходилось часто менять. В девяностые челноки здесь складывали шмотки, но из-за сырости вещи то растягивались до скатерти, то садились до детского размера. Дорога – через поле, не подъедешь на Газели. Дом заколотили. В 2010-м из Москвы вернулся историк Пряжин, любовник своей малой родины. Выгреб мусор, перетянул проводку, натащил обогревателей и старых вещиц. Родил вместе с родиной краеведческий музей.
Овраг задыхался от крапивы. Пряжин вёл гостей по тоненькому его дну и сказывал сказки. Про помещика-утопленника, про библиотекарей-партизан, про Кикимору, кочующую по этой самой дорожке между прудом и домом. Вместо Кикиморы встретили змею, Саша встала как вкопанная, Пряжин тоже, Анна Геннадьевна ударила палкой в землю, и гадина уползла.
На веранде Пряжин поил гостей чаем с пирогом Анны Геннадьевны. Сашу ели местные комары. Кельтский амулет не помогал. У Пряжина полон овраг красот-историй. Саша теряла кровь. Зоркая Анна Геннадьевна встрепенулась андрюшечкой-не-терпится. При входе за столом нависала суровая билетница с гулей на затылке, в роговых очках и шерстяном костюме. За её спиной вёл обратный отсчёт календарь с котятами. В начале экспозиции на стуле торчала умакияженная желтоволосая девица в красном сарафане и с квадратной чёлкой. Она читала журнал про женские руки, груди, губы, ноги, волосы и сапоги. Пряжин кивнул экскурсоводу-девице посиживать и повёл гостей сам.
Исторический скарб и фотографии мусорили помещичий интерьер. То от барина, то от народа. Пряжин прядил рассказ свой, а Саша чувствовала, как дом болеет от выросшей у него внутри барахолки. Местный домовой просыпал в историческом корыте визит московских гостей. Его пнула Кикимора, съевшая на тропинке напугавшую гостей змею. Домовой не проснулся. Саша свесилась с деревянной лестницы, чтобы рассмотреть зажатое между этажами фото. В воздухе повис амулет-кельт. До него дотронулась когтистая лапа Кикиморы. Пряжин, делая вид, что гоняет комара, шлёпнул болотную по конечности. Кикимора показала острый птичий язык и пошла доедать московский пирог. Концепции – не было, экспозиции – не было, значит, музея тоже. Умная Анна Геннадьевна надеялась, что Саша для её любимого Пряжина сотворит чудо, как для неё когда-то. Саше тут, кроме овражьего факта, не за что было цепляться. Дом-в-овраге как дом-со-львом? Пряжин умел говорить, это не заговаривало от музейного отсутствия.
