Больше двух часов Ханна колесила по городу, всюду делая остановки, пока не нашла ту, кого искала. Они долго разговаривали, прежде чем Ханна, оставив ее под присмотром мужа, села за руль их арендованного автомобиля и поехала на ферму, где она выросла. Припарковавшись рядом с пикапом Йона, она вышла из машины и, зацепившись большими пальцами за шлевки джинсов, замерла прямо напротив входной двери. Если обтерханность Карсон Миллса напомнила ей о ее собственном возрасте, то при виде фермы она почувствовала себя трупом, над которым надругались в этих стенах.
* * *
Однако еще больший шок пережил Йон. Он не сразу узнал тетку. От былой красоты у нее остались разве что каштановые кудри, бесконечные ресницы и, словно уникальная печать, родинка над верхней губой. В остальном ее кожа напоминала обои, отстающие от стен после долгого пребывания в сыром доме, морщины сделали зарубки вокруг ее некогда красивой улыбки, опустили уголки рта вниз и придали лицу меланхоличное выражение, на руках проступили вены, а бедра слегка пополнели. Куда, черт возьми, делась та, кого он знал, когда они были молоды? У Йона, чья память до сих пор хранила тот миг, когда он вторгся в ее киску, пылавшую сильнее, чем адское пламя, эти перемены просто не укладывались в голове. Ханна не могла стать совсем другой. Ему пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть.
— Я всегда знала, что ты сволочь, — произнесла она вместо приветствия, — но то, что ты сделал с Ракель, говорит о том, что ты еще хуже. Ты не человек, Йон.
Исходящая от нее сила все больше возмущала его. Куда подевалась его маленькая Ханна, нежная и податливая? Во что превратил ее Нью-Йорк? Йон был настолько потрясен, что даже не смог ответить.
— Если бы я могла, я бы донесла на тебя легавым, рассказала обо всех совершенных тобой преступлениях, но у меня нет ни одного доказательства, а возможность публично нас унизить доставила бы тебе слишком большое удовольствие. Знай, Йон, ты мразь, отребье рода человеческого, темная его часть, воплощение ошибки.
Она говорила с такой убежденностью, что возражать он не мог, настолько ее слова ошеломили его. Неужели это его мак, бесценный цветок, столько лет занимавший его воображение! Нет, невозможно! Йон представил себе, как между этими мясистыми бедрами из каждой покрытой пушком складки сочится мерзостное варево, не имеющее ничего общего с нежным цветком мака, который он пронзил насквозь со всей своей силой. Мир пошатнулся. Чтобы устоять, Йон впился ногтями в деревянный наличник.
— Я только что встречалась с Ракель, она отказывается ехать с нами, — продолжала Ханна, — не хочет покидать Карсон Миллс из-за твоих жены и сына. Она хочет хотя бы издалека приглядывать за вами. Но запомни, если я узнаю, что ты хоть раз приблизился к ней или, еще хуже, посмел к ней прикоснуться, я первым же рейсом прилечу из Нью-Йорка с несколькими плохо воспитанными дружками, и, клянусь тебе, Йон Петерсен, тогда ты впервые за все время своего жалкого существования поймешь, что значит по-настоящему страдать!
Она грозно направляла на него указательный палец, а в ее взгляде, некогда столь невинном, теперь отражалась вся та испорченность, которую большой город постепенно привил ей. При иных обстоятельствах Йон вряд ли бы стерпел, чтобы женщина разговаривала с ним в таком тоне, он раздавил бы своими подошвами ее рот, кровью заставив искупить сказанное, но это видение слишком сильно потрясло его. Он предпочел бы вообще ее больше не видеть, сохранить свое воспоминание нетронутым.
Пробуксовав и оставив за собой облако пыли, Ханна уехала. Но в голове Йона это облако превратилось в настоящий торнадо, от которого закачалось все вокруг.
Последствия оказались трагическими. Довлеющий образ, обитающий исключительно в фантазиях, принимает свой окончательный облик на основании детских и подростковых воспоминаний, точно так же, как и личность человека. Как невозможно изменить взрослую зрелую личность, так невозможно изменить свой раз и навсегда сложившийся сексуальный инстинкт, его можно только немного исказить. А Йон вырос вместе с одержимостью маленьким красным цветком, которым он овладел, пронзил своей мужской силой до крови. Он снова и снова пытался изведать то первое ощущение с разными женщинами, но теперь, когда он обнаружил, во что на самом деле превратилась Ханна, он понял, что, вероятно, ошибался.
Он пронес свое желание через время. Он ошибся. Решение кроется в чем-то другом. Теперь это очевидно.
21
Второе событие, определившее судьбу нашего общества, произошло в конце октября того же года, примерно спустя месяц после визита Ханны. Тогда и произошел «инцидент» с собакой между Райли и его отцом. После него ребенок две недели не мог спать: каждый час он внезапно просыпался от того, что снова видел, как голова щенка разлетается от удара тяжелого молота. Ему не хватало Купера. Мальчик долго размышлял, как назвать щенка, и наконец остановился на имени героя комикса. Он привязался к Куперу с первых минут, как только его увидел. Зрелище его гибели мгновенно выкинуло его в другой мир, жестокий мир взрослых, и он не смог оправиться от такого удара. Йон точно рассчитал, куда бить, сын стал таким послушным, каким никогда не был: напуганным, покорным, рассеянным, с красными от утомления глазами. Радость жизни покинула Райли, он больше не смеялся (если он вообще когда-нибудь смеялся в присутствии отца), у него пропал аппетит, хуже того, утренние тосты со сливочным сыром больше не лезли ему в горло: они напоминали ему о том жутком утре, когда они отправились на бойню возле пустыря. Йона чувства сына совершенно не заботили, он знал, что каждый хороший урок должен быть усвоен в свое время, а конкретно этот требовал его много, и он, преисполняясь гордостью, смотрел, как его мальчик делает все по инерции, словно робот.
Лето выдалось особенно дождливым, а с наступлением осени ливни участились. Потоки воды изливались каждый день, затопляя поля и превращая густой подлесок в болота. Земля захлебывалась, с трудом глотая небесную воду, ее поверхность уже насытилась сверх всякой меры, а сеть ее подземных маршрутов настолько отсырела, что даже корни задыхались от такого затопления. Вскоре дождь сломил сопротивление водосточных труб и самых прочных крыш и постепенно просочился поближе к человеку: к нему на кухню и к ножкам его кровати.
Когда происходит катастрофа, люди делятся на две категории: тех, кто видит в этом кару Божью, и тех, кто считает это невезением. Первые, как правило, несчастны, потому что считают себя виноватыми в том, что навлекли на людей такой гнев, в то время как вторые несчастны из-за того, что живут в мире, где смерть столь непредсказуема. Со своей стороны, я думаю, что существует некая середина. Я верю в человека, следовательно, верю в Бога. Я считаю, что когда тысячи, потом миллионы и, наконец, миллиарды индивидов начинают, век за веком, верить в одно и то же, в конце концов, это начинает существовать. Таков закон природы. Когда некая сила, пусть даже ментальная, оказывает сильное давление, толкает в одном направлении, тогда космические течения неизбежно изменяются, и из-за этого рождаются новые центры притяжения. Бог существует, ибо мы сделали Его реальностью. Но сам ли Он давным-давно велел нам это сделать или же мы самостоятельно изобрели Его, чтобы заполнить невыносимую пустоту? Это не вопрос, поскольку ответа на него нет, а сохраняется лишь незыблемый картезианский постулат: мы верим в Него, значит, Он существует. Слишком много людей посвятили Ему слишком много времени, чтобы оно оказалось потраченным впустую. Это мое мнение. Но, думаю, такая логика может сработать и в другом случае. Например, если все жители одного округа бессознательно мыслят в одном направлении или испытывают гнев по одной и той же причине, охвачены тем же самым страхом, тогда со временем их чувства возымеют последствия.
