Потом он начал размышлять. Почему так случилось? Надо ли видеть в этом знак свыше, как слепо утверждали бы некоторые приверженцы церкви, если бы об этом узнали? Или это Бог посылает ему знамение? До сих пор Йон никогда толком не задавался вопросом, как Господь может смотреть на него и на его поступки. Если Господь столь милосерден, как о нем говорили, тогда Он поймет и в нужный момент простит его. Однако не выразил ли Он таким образом свое неодобрение? Почему среди тысяч акров земли провалился именно этот участок? Йону это не нравилось. Он размышлял целый день, а потом и всю ночь, и раннее утро застало его сидящим на деревянном ограждении свинарника; он курил сигарету за сигаретой, а внизу по склону, словно напуганный фермером, медленно таял осенний туман.
Он принял решение. Надо покаяться. Исповедаться, и не наполовину, ибо отпущение грехов священно, а рассказать все, в мельчайших подробностях, чтобы Бог узнал про все. Но у Йона имелся свой предел. Как потом, по воскресеньям, смотреть на человека, который знает о нем все? Сумеет ли он выносить его взгляд? Нет, это выше его сил. Не привыкнув останавливаться на полпути в реализации своих идей, Йон Петерсен выбирал суть, а не форму и сделал то, с чем дед Ингмар никогда бы не смог согласиться: он, лютеранин, прыгнул в машину и порулил по дороге к методистской церкви. Старик удавился бы от такого поступка, он наверняка закатил бы скандал, напомнив Йону, что его родитель умер из-за церковного разногласия, что это предательство его крови, его корней, и в конце концов Ингмар, скорее, убил бы себя, нежели стал жить в столь шатком мире. Но Йона это не заботило. С возрастом он перестал обращать внимание на такие пустяки.
Когда он явился к пастору Азиэлю Алецце, тот, наверное, с минуту переводил дух, прежде чем согласиться. Он не мог отказаться выслушать раскаяние чада Божьего, хотя тот и придерживался другой конфессии. Алецца знал каждого жителя Карсон Миллса лучше, чем кто-либо иной, ибо, помимо традиционных публичных церемоний, личная исповедь была здесь явлением очень частым. Вот уже несколько десятилетий Алецца выслушивал секреты горожан, скрытый за занавеской исповедальни, которую он велел оборудовать в глубине церкви. Туда заходили, чтобы мимоходом поделиться мелочными сплетнями, а в конце концов признавались в совершенных грехах; ни один секрет не хранился долго, слишком много уст жадно его нашептывало; борьба за власть, соблазны, церемониальные обряды, ритуалы индивидуальные и коллективные — все это проходило через уши пастора. Часть жителей Карсон Миллса, жизнь которых Азиэль Алецца знал не столь досконально, принадлежала к лютеранской церкви, значительно уступавшей методистской по численности. Однако среди прихожан Алеццы всегда находился кто-нибудь, кто, побуждаемый ревностью, желанием поделиться новостью, из дружеских чувств (хотя таковые встречались не часто) или просто потому, что молчать нет сил, с удовольствием обменивался сплетнями с приятелем из методистов. В маленьком городке о тебе судят не на основании того, что ты делаешь на самом деле, а на основании того, что о тебе известно, а, следовательно, что о тебе говорят. Так что в конце концов последним звеном всех бесстыдных перешептываний, воронкой, куда они сливались, и катализатором мелких сопутствующих событий становился пастор. Поначалу Азиэль дал зарок никак не реагировать на шокирующие секреты, однако в ряде случаев он стал направлять такого-то или такую-то на путь решения проблем и улаживания недоразумений, прилагать усилия, чтобы необходимая помощь доходила до адресатов. И хотя пастор Алецца делал свое дело исключительно незаметно и своевременно, он, по его собственной скромной мерке, стал тем, кто распутал целый ворох проблем в Карсон Миллсе. С тех пор вечерами он ложился спать с приятным ощущением, что, находясь на службе у Господа, он одновременно способствовал улучшению жизни вокруг себя.
Когда Йон проследовал за пастором в исповедальню, его первые слова с трудом выходили из его уст. Но когда начало было положено, остановить его оказалось невозможно. Его признания затянулись до наступления сумерек, так что Алецце пришлось выставить Йона из церкви, пообещав завтра с утра прибыть в его распоряжение. Как только первый луч солнца проник в большое окно над входом, осветив Христа в глубине здания, Йон постучал в дверь церкви. Впустив его, Алецца закрыл за ним дверь и в виде исключения запер ее на задвижку. Он слушал его день, потом еще день, Йону Петерсену хотелось многое рассказать, ведь за свою в общем-то не слишком долгую жизнь он сделал столько гадостей, что проговорил три дня подряд и признался в стольких мерзостях, что у Азиэля Алеццы начались судороги и кошмары. Он и раньше знал, что Йон Петерсен не из тех, с кем водят дружбу, но теперь он понял, что молодой Петерсен — чудовище. Пастор разрывался между верой и желанием бежать к шерифу и бить тревогу: среди них живет демон. Тогда же он вспомнил свой разговор с Джарвисом Джефферсоном, случившийся лет двадцать назад, и в этот день он с горечью понял несправедливость, которую ощутил шериф. Йон Петерсен заслуживал тюрьмы, но это правосудие людское, а он, Азиэль Алецца, не имеет к нему никакого отношения, ему предначертано уповать на правосудие Господа, которое, как следует верить, в конце концов свершится.
Вечером третьего дня исповеди Алецца, однако, не мог не спросить себя, почему Господь оставил все как есть, почему не покарал Йона Петерсена за зло, которое тот сеял вокруг себя. В этом крылась какая-то несправедливость, и пастор подумал, что, если секреты Йона Петерсена однажды выплывут наружу, гнев народа будет таков, что Господу придется поразить фермера на месте, ибо у него просто не будет выбора. Но скованный своими догматическими принципами, Алецца ничего не мог сделать. Когда в самом конце своего нескончаемого рассказа Йон Петерсен спросил его, как, по мнению пастора, понимает ли его Бог, Алецца не смог ничего ответить. Он сомневался, что кто-нибудь вообще сможет понять Йона Петерсена. Не было ответа на вопрос, кто он такой, и не стоило искать оправдания в его детстве — оно давно осталось позади. Это была сама желчь во плоти, и старый Ингмар, разумеется, был прав, когда вполголоса говорил своим немногим собутыльникам, что его внук Йон, который тогда был совсем малышом, избран стать «сосудом Зла». Есть такие существа. На одних нисходит Божья благодать, другие проповедуют царство тьмы; иного объяснения нет, так уж оно сложилось в мире людей.
Когда день стал клониться к вечеру, Йон, наконец, испытал облегчение. С минуту он молча стоял на паперти, рассматривая колокольню и серые тучи, почерневшие с приближением темноты.
— В конце концов, церкви — это что-то вроде женской киски, — серьезно произнес он. — В разные церкви ходят, чтобы убедить себя, что в другой может быть еще лучше, но вскоре начинаешь понимать, что гонишься за тем, чего не существует, и единственная истина заключается в том, что там находишь лишь то, что туда принес.
Алецца предпочел не затевать дискуссии и вернулся к главному.
— Йон, вам следует пойти к шерифу. Ему надо все рассказать. Он сможет вам помочь, если вы действительно ищете помощи.
Петерсен сплюнул:
— Лучше сдохнуть, чем доставить удовольствие этой высохшей кочерыжке. Мне просто хотелось выложить всю правду, получить уверенность, что Господь меня выслушал, и я понял Его послание.
