Было ли что-нибудь из этого — обучение, выставка-продажа, научные доклады, презентации научных исследований — причиной, по которой тысячи хирургов потратили неделю бесценного отпускного времени в сумрачном Чикаго? На той же неделе в городе проходила еще одна конференция, Всемирный конгресс пиарщиков — «ежегодное собрание специалистов со всего мира по связям с общественностью» (тема: «Развитие нашего таланта для решения сложных проблем в современном мире»). Они тоже съехались в огромном количестве. Отели были переполнены хирургами и пиарщиками. Порядок проведения наших собраний оказался практически одинаковым. У них тоже было множество образовательных мероприятий (например, семинары по решению проблем с PR в интернете и по организации собственной PR-фирмы, а также лекция под названием «Телеконференция: рентабельный способ обращения к клиентам и прессе»). Они также посвятили целый день презентациям научных исследований. У них повсюду мелькала корпоративная реклама, а холл был забит выставками PR-фирм, служб распространения пресс-релизов и производителей сверхскоростных факсовых аппаратов. Недельное мероприятие завершилось, как и у нас, приветственной речью условной знаменитости. Какие-то моменты эти конференций были до смешного похожи, причем именно те, которые, как казалось, и привлекли толпы участников. Однако, бродя как-то утром по конференции пиарщиков, я заметил, что их аудитории заполнены не больше чем наполовину, а холлы, наоборот, переполнены. Даже на нашей конференции чувствовалось, что воодушевление и стремление действительно чему-то научиться быстро слабеют. К середине недели уже не было проблемы найти свободное кресло на лекции, многие присутствующие дремали или уходили раньше времени, чтобы побродить по коридорам.
Антрополог Лоуренс Коэн описывает конференции и съезды не столько как научные мероприятия, сколько как карнавалы — «масштабные события, где научная деятельность отодвигается на задний план профессиональной политикой, ритуальным утверждением границ в той или иной отрасли, сексуальной лиминальностью, туризмом и торговлей, личными и национальными распрями, поддержанием и укреплением профессионального единства и необъятностью дискурса». Применительно к хирургии это, безусловно, справедливо. Здесь быстро понимаешь, что одни явились, только чтобы их заметили, другие — чтобы прославиться, третьи — ради самого действа. Были битвы за должности (избирались новые президент и члены правления) и заседания больших шишек за закрытыми дверями. Были встречи старых друзей по ординатуре. Были вечеринки в «Спаго» и наверняка любовные интрижки.
В то же время было еще и ощущение, что собравшихся привлекло нечто важнее карнавала. Например, это чувствовалось в нашем автобусе. Каждый день хирурги курсировали между конференц-центром и отелями в длинных экскурсионных автобусах (похожих на междугородние «грейхаунды» до Атлантик-Сити, за исключением того, что в наших имелись экраны, на которых крутилась реклама «хирургических молний»). Все мы были по большей части чужаками друг для друга — я не встретил ни одного знакомого, — но, увидев нас со стороны, вы бы решили иначе. Взять хотя бы такую простую вещь, как рассаживание. Обычно люди, оказавшись в автобусе, самолете или поезде, ведут себя как отталкивающиеся магниты, держась на уважительном расстоянии, позволяющем сохранить анонимность, и подсаживаясь к кому-то лишь при необходимости. Мы же, поднявшись в салон, предпочитали садиться по двое, даже если оставались свободные сиденья. Правила социального взаимодействия нарушались сами собой, без договоренности. В любом другом автобусе в Чикаго вы почувствовали бы почти физическую угрозу, если бы незнакомый человек подсел к вам, когда три четверти сидений свободны. Здесь, наоборот, человек, севший отдельно, вызвал бы ощущение неловкости. Чувствовалось, что находишься среди своих, являешься частью группы, хотя никого в ней не знаешь. Казалось естественным поздороваться. Более того, не сделать это было бы невежливо.
В одной из поездок я сел рядом с человеком лет 40, в блейзере и без галстука. Мы почти сразу разговорились. Он приехал из штата Мичиган, из захолустного городка с населением 3500 человек, где являлся одним из всего лишь двух хирургов общей практики на 50 миль вокруг. Они с партнером вдвоем оперировали все: последствия аварий пикапов, перфоративные язвы, аппендициты, рак толстой кишки, рак груди, временами даже принимали экстренные роды. Он рассказал, что живет там уже два десятка лет и, как и мои родители, родился в Индии. Поразительно, что он привык к зимам. Я поделился тем, как почти 30 лет назад мои родители в поисках места для практики сузили выбор до Афин в Огайо или Хэнкока в Мичигане, на верхнем полуострове. Прилетев в Хэнкок на винтовом самолете в середине ноября, они увидели, что земля уже покрыта метровым слоем снега. Сделав шаг-другой в своем сари, моя мать сразу же выбрала Афины, хотя еще не бывала там. Мой сосед по автобусу расхохотался и сказал, что все настоящие северяне по поводу морозов замечают: «Что вы, это не так уж и страшно!» Мы беседовали о погоде и детях, о моей и его ординатуре, об инструменте для лапароскопии, который он приглядел на выставке и подумывал купить. Вокруг нас шло такое же оживленное общение. Спорили о бейсболе (шла серия матчей между «Янки» и «Метс»), о политике (Гор или Буш?), об этике хирургов (растет она или падает). Во время автобусных поездок на той неделе я обменялся историями лечения травм с хирургом общей практики из Слипи-Ай в Миннесоте, узнал о работе китайских больниц от сосудистого хирурга с британским акцентом, приехавшим из Гонконга, обсудил аутопсии с главой отделения хирургии Университета Вирджинии и узнал, какие фильмы рекомендует к просмотру хирург-ординатор из Кливленда.
Думаю, специалисты по связям с общественностью назвали бы это созданием сети профессиональных связей. Однако такое понятие не передает жажды общения и чувства общности врачей в этих автобусах и всюду на конференции. У каждого из нас были веские практические причины приехать сюда: возможность познакомиться с новыми идеями и чему-то научиться, опробовать чудеса техники, повысить статус, вырваться из-под гнета бесконечных обязанностей. Но в конце концов я пришел к мысли, что нас притягивало нечто более значимое и в чем-то трогательное.
Врачи принадлежат к обособленному миру — миру геморроев, лабораторных анализов и разрезанных людей. Мы немногие здоровые, живущие среди больных. Это провоцирует отчуждение от опыта, а порой и ценностей остальной цивилизации. Наш мир чужд даже нашим близким. Наш опыт в чем-то близок опыту спортсменов, солдат и профессиональных музыкантов. В отличие от них, однако, мы не только отделены от остального мира, но и одиноки. Когда вы закончили ординатуру и осели в Слипи-Ай, на северном полуострове Мичигана или даже на Манхэттене, поток пациентов и изолированность практики отрывают вас от всех, кто знает не понаслышке, каково это, вырезать у пациентки рак желудка и потерять ее из-за пневмонии, отвечать на обвиняющие вопросы родственников или сражаться со страховой компанией, чтобы твою работу оплатили.
Раз в год у нас есть место, где собирается множество людей, которые это знают. Они тут везде, куда ни посмотришь. Они подходят и садятся на соседнее с вами место. Организаторы конференции называют ее ежегодным «конгрессом хирургов», и это правильно. Но главное — на несколько дней, со всеми сопутствующими плюсами и минусами, мы превращаемся в отдельную нацию — нацию врачей.
