Вообще-то сначала все шло как по маслу, но тридцать пять минут назад случился прокол. Он обеспечил себе алиби, проводив сопляка на теннис и обменявшись короткими приветствиями со стариком-директором спортзала, который всегда появляется перед тренировкой и проверяет сетки. Потом попрощался с ним и подъехал к залу с задней стороны, где припарковал машину среди сосен и вошел в здание через одну из боковых дверей, которую оставил приоткрытой, когда заводил сосунка на тренировку. Зал в это время практически пустует, так что ему не составило труда незаметно проникнуть в раздевалку. Подросток переодевался и ничего подозрительного не заметил. Асгер, с балаклавой на голове и в перчатках, уже готов был вытащить из кармана пропитанный хлороформом платок, но в этот момент послышались чьи-то шаги. В раздевалку вошел директор, и хотя Асгер успел стащить с себя клоунский наряд, возникла неловкая ситуация, поскольку Густав никак не ожидал увидеть его здесь. Директор же при виде его, напротив, вздохнул с облегчением:
– А, вот ты где… У меня контрразведка на проводе. Они просили меня найти Густава, ведь ты на звонки не отвечаешь. Но раз уж ты здесь, можешь сам поговорить с ними.
Директор протянул Асгеру свой мобильный телефон, и один из этих надменных хлыщей из личной охраны министра приказал ему везти Густава к матери в министерство, так как возникла чрезвычайная ситуация. Полиция обнаружила место, где могли скрываться предполагаемые убийцы, в заброшенной скотобойне в Южном порту. Асгер почувствовал, как у него сдавило горло, но тут до него дошло, что пока что полиция разыскивает вовсе не его. Ему сделали замечание за то, что не отвечал на звонки по мобильнику, после чего Асгер снова покинул спортзал, на сей раз вместе с сопляком. Директор не спускал с него глаз, так что ему пришлось взять Густава в машину, хотя теперь это уже не имело никакого значения – ведь министерство было последним местом, куда он хотел бы отправиться.
– Почему мы едем по этой дороге? Так мы к моей…
– Заткни свою грязную пасть и дай мне свой мобильник.
Слова его настолько огорошили пацана на заднем сиденье, что тот на них даже не отреагировал.
– Дай мне свой мобильник. Ты что, оглох?
Густав подчиняется приказу и протягивает телефон водителю. Асгер швыряет мобильник в открытое окошко, и тот с треском падает на мокрый асфальт. Асгер чувствует, что парень напуган, но это его не волнует. Заботит только одно: куда им с Бенедикте теперь податься, ведь они не подумали о каком-то конкретном пути отхода на случай, если план их сорвется. Они-то рассчитывали, что будут уже за горами за долами, когда полиция заподозрит неладное, но вышло совсем не так. В голове у него роятся тревожные мысли, но он знает, что Бенедикте его простит – ведь в том, что план их накрылся медным тазом, его вины нет. Она все поймет, и вообще, пока они вместе, все будет в порядке.
Асгер поверил в это, когда впервые заглянул ей в глаза. Они познакомились в Тингбьерге, в старой обшарпанной школе с итальянскими занавесками на окнах, где она училась на пару классов младше, и он сразу же втюрился в нее. Они вместе прогуливали уроки, выпивали, курили и, лежа на травке за отбойником на кольцевой дороге, слали весь мир к…, в… и на… Бенедикте стала его первой женщиной. Но потом Асгера вышибли из школы за многочисленные драки, коих он был зачинщиком, и отправили в интернат для молодых людей в Южную Ютландию, в результате чего отношения их прекратились. Но почти десять лет спустя они снова встретились, на сей раз в Кристиании
[33], где Бенедикте прогуливалась с подружкой, тоже работавшей в Центральной больнице, и уже на следующий день заговорили о совместном проживании.
Асгер любил, когда она прижималась к нему, словно давая понять, что чувствует себя за ним, как за каменной стеной. Хотя в глубине души признавал, что она бесконечно сильнее его. Служба в армии ему нравилась, но после двух командировок в Афганистан, где он водил патрульные машины и грузовики снабженцев, Асгер демобилизовался, потому что его стали преследовать приступы беспричинного страха и он часто просыпался по ночам, обливаясь по́том и ощущая дикую слабость. Бенедикте тогда брала его за руку и держала ее в своей, пока он не успокаивался. По крайней мере, до следующего приступа. Возвращаясь домой после дежурств, она рассказывала ему о детях, которых встречала в больнице, и однажды призналась, что мечтает создать свою семью. И Асгер видел по ее лицу, что значит для нее эта мечта. Вскоре она нашла недорогое жилье в бывшей скотобойне, которое больше никого не привлекало. Когда Бенедикте забеременела, Асгер узнал через своего старого армейского товарища, куда обратиться, чтобы Бенедикте могла получать пособие как единственный кормилец, в чем они весьма и весьма нуждались.
Асгер никак не мог понять, что же случилось с нею после родов, полагая, будто в произошедших переменах виноват ребенок. Конечно, изъятие сына из семьи стало сильнейшим ударом для них обоих, хотя, говоря по правде, Асгер не успел по-настоящему привязаться к нему. После его рождения он вкалывал, монтируя строительные леса, чтобы прокормить семью, и в его глазах Бенедикте была хорошей матерью – во всяком случае, лучше женщины, произведшей его на свет и теперь постоянно заявлявшейся к ним поклянчить еды или денег на выпивку. Бенедикте связалась с адвокатами и с их помощью вышла на редакции газет и других СМИ и выступила с гневными заявлениями в адрес этой шлюхи-министра Розы Хартунг. Однако вскоре кампания сошла на нет, и как-то раз Бенедикте, заливаясь слезами, поведала ему, что журналюги больше не желают помогать им.
Потом сын их, находившийся в приемной семье, заболел воспалением легких и умер, и смерть его все круто переменила. После столкновения с мудаком из местного отдела соцзащиты Бенедикте вынудили лечь в клинику, и каждый вечер, отработав весь день на лесах, Асгер мчался в Роскилле навестить ее в психиатрическом отделении. Сперва ее так накачали лекарствами, что она не только говорить не могла, но и лицо ее не выражало никаких эмоций. Асгер же никак не мог разобраться в длинных разъяснениях старшей врачихи, которую он с большим удовольствием удавил бы. Сам он, к примеру, едва умел читать, но его заставили зачитывать Бенедикте вслух материалы из газет и всяких желтых журнальчиков. По возвращении домой Асгер запирался в своей скотобойне, чувствуя себя невероятно одиноким и совершенно беспомощным. Сидя перед телеком, он накачивал себя спиртным, просто чтобы исхитриться заснуть. Когда же осенью исчезла дочка этой шлюхи в ранге министра, дела у них пошли на лад.
Узнав, что министр соцзащиты тоже лишилась ребенка, Бенедикте воспряла духом, и когда Асгер как-то в очередной раз навестил ее ближе к вечеру, она сама положила ему на стул газету, чтобы он почитал ей. Это случилось в тот день, когда полиция прекратила расследование и закрыла дело. Постепенно писаки умерили пыл, зато Бенедикте снова стала улыбаться, и когда пошел снег и озеро позади больницы замерзло, они стали выходить на длительные прогулки.
В самом начале весны, когда Асгер уже думал, что все худшее осталось позади, в прессе стали появляться сообщения о том, что Хартунг собирается вернуться к исполнению министерских обязанностей после летнего отпуска. Писали в том числе и о том, что Роза Хартунг весьма рада этому обстоятельству. Бенедикте взяла его за руку и долго держала ее в своей, и Асгер понял: он сделает все, что она скажет, пока ее рука покоится в его руке.
