Алексей Елисеевич не жалел ни сил, ни времени на работу с ним, хотя недельная нагрузка выходила у него немалая — 24 урока в неделю, а кроме этого Кулаковский исполнял еще и обязанности школьного библиотекаря.
4
Кулаковский приехал в Вилюйск, когда ему исполнилось 35 лет, и здесь с ним случилось то, что и должно было рано или поздно случиться.
Его тетради, в которые он записывал народные сказки и песни, свои собственные стихи и поэмы, уже не способны были вмещать на своих страницах эту гигантскую массу материала.
Разумеется, — к концу 1912 года многие главные произведения А. Е. Кулаковского были уже написаны — в Якутии знали и ценили его.
Как его ценили, можно прочитать в воспоминаниях об успешной актерской игре Кулаковского, о впечатлении, произведенном письмом «Якутской интеллигенции», о чтении Ку-лаковским своих стихов.
Гораздо труднее понять, в каком качестве ценили Кулаковского его почитатели и поклонники, потому что этого не знали наверняка не только поклонники, этого не знал и сам Кулаковский…
В. Л. Серошевский, описавший современную А. Е. Кулаковскому Якутию, упоминает, что в Якутии были не только профессиональные олонхосуты, но и профессиональные певцы, сказители старинных преданий: «Чаще, чем хоровое, можно услышать у якутов драматизированное пение. Оно устраивается таким образом: группа певцов, собравшись вместе, договаривается исполнить какую-либо всем известную песню сообща. Один соглашается рассказывать то, что подлежит рассказу, а именно описание местности и хода действия; другой исполняет партию доброго героя-богатыря, третий — его противника, богатыря злого; иные берут на себя исполнение песен отца, матери, жен, любовниц, сестер, злых и добрых шаманов и духов, наконец, коня, который в якутском эпосе играет роль немалую. Таким образом поются по преимуществу олонхо — якутские эпические песни. Говорят, в старину они иначе не исполнялись. За недостатком певцов, один и тот же исполняет несколько партий. Я слыхал одну олонхо, исполненную четырьмя зараз певцами. Поют они, конечно, по очереди в последовательности рассказа. Этот способ петь былины куда красивее единоличного, но практикуется он все реже и реже, во-первых, потому, что знатоки и любители песен все более и более переводятся в Якутской области, а такое собирательное пение требует прежде всего прекрасного знания слов и мотива песни, а во-вторых, потому, что угощение группы певцов в продолжение даже одного вечера стоит довольно дорого на якутский тощий карман…
Привожу для примера несколько афоризмов певцов о певцах.
«У хорошего певца всегда в душе песня, — объяснял мне именно такой хороший певец. — Достаточно ему рот открыть, сейчас же летит она, непобедимо, в свет, наружу! Если не петь — мысли путаются, в груди томит… Хороший певец даже один поет. Оттого-то у него всё не клеится и он бывает несчастлив».
«Нехорошо завидовать в песне. Если знаменитые певцы поют вместе, то стараются петь ровно, щадя друг друга. Песней можно убить… Певец настоящий, будучи побежден, умирает!»
«Не петь певцу нельзя, как нельзя шаману не шаманить. Шаман за свою силу платит здоровьем, мы за свою силу платим счастьем»…
Несмотря на все это, быть певцами среди якутов пожелали бы, наверное, многие. Кроме голоса, фантазии, художественного чутья, якутский певец должен обладать громадной памятью, так как ему приходится помнить сотни тысяч стихов. Обучение происходит таким образом: старый, опытный певец поет громко песню и заставляет тут же повторять за собою ученика, затем ученик многократно повторяет самостоятельно поэму, а учитель следит за ним и поправляет слова и напевы. Выучка одной олонхо стоит от тридцати копеек до рубля и больше. Я раз присутствовал при семейной сцене, вызванной страстью к песням: старуха мать упрекала юношу сына, что тот «последний безмен масла променял на песню»…
[85]
Алексей Елисеевич Кулаковский рождается из этой продолжающей жить в якутском быте фольклорной культуры, и на первых порах его произведения и он сам воспринимаются как часть этой культуры.
«Поэзия А. Е. Кулаковского впервые в якутской традиции складывается в целостную поэтическую систему, автономность которой определяется устойчивостью жанровой структуры, мифологической концептуальностью и, не в последнюю очередь, эстетической «завершенностью» стиха… — пишет Надежда Покатилова. — Во-первых, в известной мере расцвет творчества Кулаковского означает гиперболизацию (и в этом смысле «канонизацию») основных черт традиционного аллитерационного стихосложения, возведение их в определенный метрический принцип — аллитерационный по своей сути. Творчество Кулаковского предстает как небывалый расцвет именно аллитерационной поэзии, а в ней — аллитерационного стиха. Во-вторых, поэзия Кулаковского представляет собой литературную фазу в эволюции якутского аллитерационного стиха. Самобытность этой поэзии определяется тем, что это, по существу, единственные в своем роде образцы литературного аллитерационного стихосложения. Тем самым в стихе Кулаковского почти с самого начала происходит заметный семантический (и синтаксически выраженный) сдвиг, связанный с особенностями создания литературного текста. В-третьих, в обозначенной нами перспективе «становления» литературного стиха суть вопроса заключается не столько в том, каким образом произошел переход от фольклорного текста к литературному в конкретном творчестве, сколько — в том, почему литературное преодоление традиционного стиха стало возможным в поэзии, впервые сложившейся как система».
Но это понимание придет столетие спустя, а в начале века ответа на вопрос, кто такой Кулаковский и что такое его стихи, не знал и сам Алексей Елисеевич.
Записывая сказки, пословицы и предания, сочиняя стихотворения и поэмы, он относился к своим занятиям как к служению, к которому он призван, которым ему нельзя не заниматься, как шаману нельзя не шаманить, но которое может и не предполагать материального вознаграждения.
Первые вилюйские месяцы стали для Кулаковского переломными в осмыслении и оценке собственных научных и художественных работ, в отношении к собственному творчеству.
Толчок к этому дала попавшаяся на глаза заметка в позапрошлогодних «Сибирских вопросах», в которой говорилось, что «2 марта за № 5942 Министерство народного образования внесло в Государственную думу проект об отпущении Э. К. Пекарскому десяти тысяч рублей на издание «Словаря якутского языка»
[86].
Об отношении Кулаковского к Пекарскому мы уже говорили, разбирая письмо «Якутской интеллигенции»… Нет сомнений, что якутский язык Алексей Елисеевич знал гораздо лучше Эдуарда Карловича, но это не он, а Пекарский, родившийся в семье обедневших польских дворян из Минской губернии, сумел превратить свои занятия якутским языком в весьма прибыльный для себя промысел
[87].
