«Желая изучить родной язык в совершенстве, намереваюсь заняться изучением родственных, т. е. общетюркских языков, без чего невозможно знать как правила, так и исключения грамматики якутского языка, — пишет Кулаковский 19 января 1913 года Иннокентию Степановичу Говорову — Поэтому прошу Вас, дядюшка, как якутолога и патриота… выпишите мне словарь тюркской группы урало-алтайских языков, или одолжить свой таковой словарь, или продать его. Затем не можете ли для меня достать алтайскую грамматику, т. е. грамматику алтайского языка?..»
Эта переписка с борогонским улусным писарем и присяжным поверенным по уголовным и гражданским делам Иннокентием Степановичем Говоровым позволяет в динамике проследить развитие научной мысли Кулаковского.
Наугад нащупывая пути, ведущие к искомой цели, исследователь не минует и боковых ответвлений. Заинтересовавшись проблемами фонетики, грамматики и транскрипции якутского языка, он занимается изучением стенографии и эсперанто…
Но как это часто бывает с талантливыми самоучками, пробираясь тупиковыми и боковыми тропинками, он вдруг начинал различать то, что не видели другие.
«Теперь 20 век, когда экономия труда и времени выдвигается на первейший план… — пишет А. Е. Кулаковский 9 февраля И. С. Говорову. — Раз нашли нужным составить совершенно новую транскрипцию для якутского языка, то уж нужно было преследовать стенографические идеи… пока мы, якуты, напишем 1000 слов, стенограф их напишет 25 000! Хоть бы наши составители приблизили нас к этому совершенствованию на 1/10, а не удалили до 1/25… Раз этого не умели или не понимали, то не нужно было отрывать от привычных письмен…».
Нетрудно заметить, что эти мысли из письма И. Говорову напрямую перекликаются со статьей «Новая транскрипция якутского языка», которую спустя десятилетие напишет Кулаковский.
Впрочем, о статье разговор впереди. Пока в 1913 году Алексей Елисеевич Кулаковский только познакомился с героем этой статьи Семеном Андреевичем Новгородовым, когда тот после завершения Якутского реального училища приехал работать в Вилюйское училище.
И хотя он, как и Кулаковский, был педагогом, но между ними сразу установились отношения учителя и ученика.
Впрочем, иначе и не могло быть.
Было Семену Новгородову тогда всего 20 лет, а Кулаковскому почти вдвое больше — 36 лет. Кроме того, Новгородов почитал Кулаковского как первого поэта Якутии и, оказавшись с ним в одном училище, ловил каждое его слово.
Наверное, не так уж и много было у Алексея Елисеевича таких же способных и отзывчивых к его идеям учеников, поэтому сил на Новгородова он не жалел и учительское дарование его раскрылось тут в полной силе.
Отчасти об этом свидетельствует сохранившаяся новгородовская тетрадь с записями 1913 года. В эту тетрадь ее двадцатилетний владелец списывал у Алексея Елисеевича стихи Ивана Елисеевича Кулаковского, а также произведения самого Ексекюляха: «Песня о голоде», «Песня суток», «Рассвет», «Предназначение покровительницы», «Сон шамана», «Совет», «Для чего родился», «Не знаю, что дальше луны», «Песнь шамана»…
Такое вот достаточно представительное избранное двух якутских поэтов собрано в тетради С. А. Новгородова
[88].
Конечно, Новгородов был необыкновенно талантливым и столь же необыкновенно проницательным учеником. С жестокостью, свойственной выдающимся молодым людям, он не только учился у Кулаковского, но еще и прилежно изучал его, как диковинное насекомое.
Результатом этого изучения стало посвященное Кулаковскому стихотворение ученика:
Стремящийся
К высокочтимому
Образованию
С центральных земель,
Изгнанный
С фарватера
Лены реки,
Высшего образования…
Многих направлений
Лучших сторон
В основе своей
Жадно стягивающий
Семен сын Андрея
Жизнерадостному и веселому
Другу своему
Алексею Орлиному,
Считая достаточным знаком
Почитания глубокого
За ум его и советы,
Дарит свой небольшой
Но значительный труд
[89].
«Принимая во внимание то, что летом этого же года он поступил в Петербургский университет, вполне закономерен вопрос: не Кулаковский ли посоветовал стать ему лингвистом? — пишет, комментируя эти стихи, Л. Р. Кулаковская. — Во всяком случае, как написал впоследствии сам Новгородов, поэт делился с ним своими мыслями о родном языке, его красоте и гибкости, о транскрипции якутского языка».
Мысль вполне справедливая.
Новгородов действительно уже летом 1913 года поступил в Петербурге на арабско-персидско-турецкое отделение Восточного факультета университета, а через год перешел на монголо-маньчжуро-турецкое.
Наверняка в откровенных беседах Ексекюлях Алексей поделился со своим двадцатилетним учеником планом проситься в помощники Пекарскому.
Никаких свидетельств и документов, подтверждающих, что такие разговоры были, нет, но есть факты биографии самого Новгородова, который занял-таки как раз то место, которое мечтал занять Кулаковский.
Безусловно, учеником он оказался способным…
Правда, и ему не сладко пришлось на службе у Эдуарда Карловича.
Несмотря на заступничество Никифорова, доказывавшего Пекарскому, что якутский народ ценит Новгородова и его труды
[90], Эдуард Карлович категорически заявит, что имени Новгородова не будет на обложке словаря и, «продолжая теряться в догадках относительно моих (Новгородова. — Н. К.) заслуг перед якутским народом», пообещает поместить в выпускаемом томе словаря вкладную цветную полоску со словами: «Начиная с 99-го печ(атного) листа участие в обработке словаря принимал С. А. Новгородов».
Так как это не могло вполне удовлетворить Новгородова, то он заявил непременному секретарю РАН, что вынужден прекратить свою работу по составлению якутского словаря, если его фамилию не поместят на обложке.
«Узнав об этом твердом решении, — пожалуется Новгородов непременному секретарю РАН С. Ф. Ольденбургу, — Э. К. Пекарский заявил мне 30 апреля с. г., что в 1-м выпуске П-го тома словаря не будет и полоски. Таким образом, я лишаюсь доказательств своей работы по составлению якутского словаря перед якутским народом вплоть до появления послесловия к словарю через 5—10 лет»
[91].
