И как часто мы забываем при этом, что конкретные люди, которые применяли какие-то санкции против нашего героя, даже и не догадывались, что он передовой, а тем более великий.
Сказанное как нельзя лучше подходит к истории увольнения Алексея Елисеевича Кулаковского из Вилюйского училища.
Некоторые исследователи связывают увольнение с тем, что начальство раздражали занятия Кулаковского языком и духовной культурой якутов и «большое уважение и авторитет Кулаковского в народе».
Но как видно из документов, связанных с увольнением, ни о занятиях Кулаковского языком и духовной культурой якутов, ни о «большом уважении» к нему со стороны народа инспектор якутских областных народных училищ Атласов
[98] просто не знал и принимал решения исключительно на основании рапортов учителя-инспектора Вилюйского училища И. В. Попова, доносившего о том, что учитель Кулаковский пропускает занятия, а иногда и является на уроки в «похмельном виде».
Насколько обоснованными были обвинения Попова — вопрос другой. Кстати сказать, сам Атласов отнюдь не идеализировал директора Вилюйского училища, очень четко, как говорят теперь, отделял «мух от котлет».
«…Грубость, неотесанность, отдаленность от общественной жизни есть его личные качества, до службы не относящиеся, — писал Атласов в Иркутск. — Лично им оскорбленные имеют право искать с него судом, по закону… Я в Попове вижу аккуратного совершенно трезвого, настойчивого… службиста… исправного, как преподавателя, администратора, требовательного к сослуживцам так и знающего ведения канцелярии и бухгалтерии».
А конфликт между Кулаковским и Поповым разгорелся почти на пустом месте.
30 апреля 1914 года на заседании педагогического совета Вилюйского училища обсуждался вопрос о поведении ученика 1-го класса шестнадцатилетнего Т. Евсеева и десятилетней ученицы А. Кокшарской, затеявших между собой переписку.
Нетрудно понять, почему так остро отреагировали на эту завязку сюжета о вилюйских Ромео и Джульетте учителя-якуты.
Обычный проступок, который с точки зрения современной морали и проступком-то назвать трудно, в дореволюционной Якутии, где жениху с невестой и разговаривать было не принято, воспринимался тогда как посягательство на нормы народной морали.
Шестнадцатилетний Евсеев никак не реагировал на учительские увещевания, и поэтому поведение его, как решили учителя, должно было быть «порицаемо сугубо: помимо нарушения простых общежитейских правил нравственности, он роняет и чернит в глазах населения и самих учащихся престиж и авторитет училища».
Действительно, если бы этот случай получил огласку, реакция в наслежной глубинке могла оказаться непредсказуемой. Ведь, по сути, в глазах населения подрывался авторитет учебы вообще. Зачем учить детей, если они освобождаются в училище от морали, принятой народом, от обычаев, а значит, и от национальной памяти, если они становятся чужими своим родителям и своим братьям?
Можно было, конечно, случай с Евсеевым отнести к издержкам «культивизации», но результат этот был совершенно противоположным тому, к которому старался вести своих учеников, образовывая из них достойных сыновей своего народа, сам Кулаковский.
Другие учителя не сумели или не захотели так остро воспринять специфику якутской традиции, и при обсуждении поступка Евсеева мнения членов педагогического совета разделились. Четверо высказались за исключение великовозрастного первоклассника, двое — против.
При этом, как указывалось в докладной, поданной 12 мая 1914 года инспектору народных училищ 2-го района Якутской области Атласову, Попов оказывал давление и угрожал, «требуя отказа учителей от своего мнения».
Атласов в ответ указал Попову, что учеников за такие проступки действительно надо исключать из училища, тем более когда за исключение — четыре члена педагогического совета, за оставление только — два.
Впрочем, досталось и Кулаковскому как секретарю педсовета.
Атласов обратил внимание на разнобой дат. Особое мнение было датировано 30 апреля, докладная подана 12 мая, а сопровождающее письмо датировано 20 мая.
«Оттуда можно понять, что протокол подписывался только 20 мая, не ранее, — писал Атласов. — И как же могло случиться, что члены Совета, в количестве четырех, подали донесение в высшую инстанцию от 12 мая, т. е. до подписания протокола… Секретарь должен был знать, как особые мнения подаются, а не составлять своего «особого» постановления»…
Промашка тут со стороны Кулаковского имелась, тонкости чиновничьего делопроизводства никогда не были сильной стороной основоположника якутской литературы, и в глазах Атласова, как видно из характеристики, данной им Попову, этот недостаток перевешивал многие достоинства.
Касательно самой истории Ромео и Джульетты из Вилюйского городского училища, К. К. Атласов занял компромиссную позицию. Он утвердил строгий выговор ученику Евсееву, с предупреждением об исключении его из училища, но для Кулаковского история эта имела продолжение.
Хотя с февраля 1915 года он несколько раз отправлял прошение об утверждении его в должности учителя, но К. К. Атласов оставил эти письма без ответа. Приставку «и. о.» так и не сняли с Алексея Елисеевича, так и не стал он полноправным преподавателем.
Насколько унизительным для Кулаковского было это положение, видно из его прошения, поданного 25 мая 1915 года. «Вы впервые, назначая меня в Вилюйск, говорили, что я буду утвержден через два годика… — писал Кулаковский инспектору народных училищ К. К. Атласову. — Я был уверен, что служа дальше, я приближаюсь к времени утверждения, а оказалось, что я приближался ко времени, когда должен быть выкинутым за борт. В Вилюйске я считал себя постоянным жителем, даже купил себе дворовую землю за 40 рублей, ужился со всеми, даже Иван Васильевич перестал меня преследовать. Признаться, я обескуражен и мне очень тяжело… Странно, что неудачи преследуют меня весь мой век»…
Ответом на это прошение стал приказ № 11 инспектора народных училищ 2-го района Якутской области от 1 августа 1915 года.
Исполняющий должность учителя Вилюйского высшего начального училища Кулаковский увольнялся от исправления обязанностей учителя названного училища.
Взамен ему предложили место в Бодайбинской приисковой школе.
2
Два учебных года — 1915/16 и 1916/17 — Кулаковский работает в Бодайбо.
Свидетельств об этом периоде его жизни практически не осталось.
Сохранились только два письма Николаю Андреевичу Готовцеву, датированные 13 октября и 22 ноября 1916 года, из которых видно, что А. Е. Кулаковский остро нуждался в деньгах и болел, да еще воспоминания Д. В. Куприянова, который видел Кулаковского в устье речки Качинской, где собирались знаменитые силачи со всей Якутии. Д. В. Куприянов не запомнил, побеждал Кулаковский в схватках или нет, но запомнил, что вступал он в борьбу без страха.
