Наверное, мурашки бегали и по телу самого Кулаковского, когда перечитывал он свои пророчества, уже ставшие историей…
…Ружья стреляли в темь и свет,
Пули жадно искали жертв,
Пики с хрустом входили в грудь,
Плотно, ощерясь, встали штыки,
Омылись кровью клинки…
Он оглядывался и в черных тенях, метущихся по стенам юрты, узнавал не только образы прошлого, но и образы будущего…
Исполнившиеся пророчества продолжались…
Острая сталь колола, секла,
Отточенная, впивалась в тела,
Охотилась за людьми.
Множество опрокинуто крепостей,
Множество опустошено городов,
Множество обуглено областей,
От многих губерний остался прах…
«6 февраля 1924 года. Очистили крышу юрты от снега… Проверял запас мяса: около 3 1/2 пуда (5 кусков) конины, около 2 пудов (3 куска) оленины, — благодать!..»
Перечитывая свою поэму, Кулаковский понимал, что многое из предсказаний его героя уже сбылось. Делая поправки в поэме, снова вживаясь в образ ее героя, он заглядывает вперед.
Даже прозаические записи дневника несут в себе проникновение сквозь время…
«Писал «Сон Шамана»… — записывает Кулаковский 7 февраля 1924 года. — Желудок дурит, прослужит не более трех-четырех лет».
Можно говорить тут об умении Кулаковского наблюдать за собой, но точность диагностики такая, что правильнее, конечно, говорить о пророчестве…
«8 февраля 1924 года. Ветра постоянно дуют вниз по реке…
9 февраля 1924 года. Окончил переписку «Сна шамана»…
10 февраля 1924 года. Сделал себе мутовку из оленьего рога. Вывесил на дворе двое ровдужных штанов своих, коровы стали жевать их и одни испортили слегка, другие — совершенно»…
Еще десять дней февраля были заняты у А. Е. Кулаковского доработкой стихотворений и бытовыми заботами:
«15 февраля 1924 года. Со Сеймчаном всякие отношения прекращены, так как на Лыглыктахе снег в рост человека. Начинаю делать салазки…
16 февраля 1924 года. Ходил в лес доставать «ылах» для салазок… Свеч всего осталось три штуки, потому жгу кобылье сало»…
Ну а в записи за 19 февраля 1924 года мы читаем: «День прекрасный. Кончил салазки… Задался целью написать песню о лете».
4
«Наступление лета» — это последняя, может быть, самая значимая поэма Алексея Елисеевича Кулаковского.
У мощного быка зимы,
У которого всегда
Из голода-мора спина,
Из жадности ребра все,
Из ярости бедра все,
Как только солнца лучи
Кипуче и долго стали светить, —
С головы слетели рога,
Смягчился жестокий дых,
И начал бык отступать
И пятиться к берегам
Ледовитого моря — туда, туда,
Откуда пришел.
Как медный знак —
Пластинка на шаманском шнуре —
Прыгает и дрожит,
Теплый и озорной
Перед глазами вновь
Замелькал,
Запрыгал,
Замельтешил,
Задрожал,
Упоминание о «медном знаке — пластинке на шаманском шнуре» нужно в зачине поэмы не столько для образности, сколько для обозначения связи «Наступления лета» — поэмы, которую собирается писать Кулаковский со «Сновидением шамана» — поэмой, работу над которой он только что завершил.
«22 февраля 1924 года. Весь день возился с потрохами. Нашел: две почки, часть желудка, кишки около одной сажени. Весь жир собрал и растапливал, вышло около З1/2 фунта сала…
23 февраля 1924 года. Доставал лед для окна. Вставил одно окно. Пишу песню о лете. Плохо клеится.
25 февраля 1924 года. Сделал себе большой низкий жирник… Писал о лете. Сделали тесто для оладий».
Впрочем, рождающаяся поэма, в которой:
Вспучило лед большой,
Разломился огромный лед,
Раскрошился толстый лед,
Растаял великий лед.
Талая вода разлилась,
Заюлила вода полей,
Зажурчала вода долин,
Забормотала вода тайги… —
уже не умещалась в душной тесноте юрты. И постепенно Алексей Елисеевич начинает переносить работу над поэмой в лес, где он построил специально для этой работы шалаш…
Разведя здесь костер, принимался за работу…
Кулаковский считал, что Уот иччитэ (дух — хозяин огня) — это самый великий из всех иччи, возводимый до степени божества и почитаемый больше богов.
«Если в огне послышится вдруг краткий, но звучный треск, то хозяева юрты или шалаша («отуу») принимают решение, противоположное тому, которое было сделано только что перед этим, — писал он. — Например, если хозяин решил на завтра ехать в дальний путь или идти на промысел, или купить что-нибудь, то все раздумывает и не приводит в исполнение; наоборот, когда он перед треском сидел, не решаясь на какое-нибудь дело, то уже должен решиться».
Рождающаяся под треск лесного костра поэма «Наступление лета» как раз и становилась воплощением этой решимости.
Когда еще
Как соль
Был бел снег,
Белизной неподвижно сиял,
Перво-наперво,
С маленький кулачок,
С белесоватым пушком,
Славная пуночка к нам,
Словно сваха весны,
Синее небо преодолев,
Со стайкой своей прилетев,
Угрюмую думу мою
Угрела, рассеяла и мне
Улыбнулась песней своей…
Возникший в противостоянии «быку зимы», олицетворяющему холод, болезни, злые силы, «медный знак на шаманском шнуре» не исчерпывает, а только лишь открывает систему образов, обеспечивающих привязку «Наступления лета» к «Сновидению шамана».
На смену пуночке, рассеявшей «угрюмую думу» поэта, является орел, в которого превращался герой поэмы «Сновидение шамана»…
Хозяин клювообразных существ,
Из крылатых — грозный злодей
Первого царства царь —
С клекочущим крепким клювом,
С каменным нёбом звенящим,
С внутренним веком в глазах,
С округлыми — он — плечами,
С могучими — он — крылами,
С вилообразным хвостом,
Когти лап его — сталь,
Крапчатая громада,
Крылатый ужас,
Глазастая жуть,
Горбоносый орел —
За время перелета
Заклевывал и терзал
Зоревых снегирей —
Искренних спутников своих,
Ими насьггясь, тоже прилетел
И на лиственницу сел.
Описание «хозяина клювообразных существ» преднамеренно, почти цитатно повторяет описание эрили из «Сновидения шамана» и — это еще важнее! — направляет потаенную сюжетную линию поэмы:
