«И я никого не ищу. Мне просто нравятся эти картины».
Таинственный комментатор не отвечает минут десять, и за это время Клеменс решает, что он слился. Недоделанный хакер. Идиот, возомнивший себя всезнайкой.
Который, как ни странно, вдруг разделяет ее больные фантазии.
Следующее сообщение приходит спустя полчаса, когда Клеменс уже думает выключать ноутбук. Зевая, она читает комментарий вполглаза.
«Так ты видела его вживую?»
Ответить или нет? Сочтет он ее сумасшедшей – или разделит мнение, что загадочный незнакомец прерафаэлитов все еще бродит по свету? Вместо того чтобы написать хакеру «да», Клеменс печатает:
«Что ты об этом знаешь?»
И он присылает фотографию.
«Похож? Если скажешь, что он не Тот Самый, многое потеряешь».
Клеменс в немом ступоре разглядывает черно-белую фотокарточку целых пять минут. На ней – отряд из семи человек, все в форме американской армии времен Вьетнамской войны, лица скрыты тенями от касок. В руках у каждого – ружье, в ногах стоят солдатские рюкзаки. Военные смотрят прямо на Клеменс, двое щурятся, один моргнул. Но среди этих лиц выделяется одно.
Надменный взгляд из-под полуопущенных тяжелых век. Нос с кривой переносицей – видимо, ломали не раз и, скорее всего, во время службы. Острый подбородок, худые и оттого еще более выделяющиеся скулы. Смуглая кожа, темные волосы.
Мужчина стоит позади всех и смотрит поверх голов своих сослуживцев лениво и небрежно, как будто вот-вот закатит глаза и отвернется.
Она бредит или человек с фотографии и тот, что изображает Данте у Россетти или принца-рыцаря у Берн-Джонса, похожи? Наверняка она сошла с ума. Это простое совпадение и не более. Да и не так уж сильно заметно сходство.
Верно?
Только Клеменс придвигает ноутбук ближе к свету настольной лампы и набирает сообщение:
«Кто ты такой и что знаешь о незнакомце с картин?»
На этот раз собеседник отвечает мгновенно:
«Меня зовут Шон, но ты можешь звать меня Палмер».
#18. Хозяин сомнений
Солнечный зайчик, отражаясь от угла стеклянной витрины, прыгает по стене; дрожит и витрина, и статуэтки в ней. Тихо звеня, они сердито вторят резким шагам Теодора. Клеменс с ногами устроилась в его кресле (второе, выпачканное в крови, они с Беном единогласно решили сжечь, но пока оставили на заднем дворе, где никто не увидит свидетельства ночного покушения). Паркет в некоторых местах все еще напоминает о случившемся, и в трещинах между тонкими дощечками Клеменс видит подсохшие бурые пятна. Или же они ей мерещатся? После ночи, что кажется теперь кошмаром, ее мозг раз за разом прокручивает особо мучительные мгновения, словно кто-то записал их на пленку и теперь показывает во внутреннем кинотеатре ее подсознания. С характерным треском, который издают бобинные кинопроекторы.
– Не понимаю, чего он бесится, – шепчет Клеменс Бену. Тот сидит напротив, пристроившись на последнем уцелевшем кресле, и попивает чай из любимой кружки, будто ничего не происходит. Клеменс не может сделать и глотка, пока Теодор мерит шагами зал.
Время от времени он останавливается, чтобы повернуться, ткнуть в нее пальцем и выдавить из себя нечленораздельный звук.
– Ты!..
Потом его шествие возобновляется с удвоенной скоростью, и сердитые китайские статуэтки дрожат в витрине сильнее.
– Я же никому тебя не сдала! – восклицает Клеменс, когда ждать от Теодора хоть какой-то адекватной реакции становится невмоготу. – Что такого ужасного я натворила, что ты теперь кидаешься на меня как цербер?
Теодор замирает у окна, каблуки его туфель визгливо скребут по полу.
– Что такого? – переспрашивает он. Выдыхает сквозь зубы и оборачивается, чтобы вперить в Клеменс горящий праведным гневом взор. – Ты лгала мне! Бену лгала, отцу, видимо, тоже! Ни за что не поверю, что Генри пошел бы на обман, знай он, какая его дочь на самом деле!..
– Какая? – с вызовом восклицает Клеменс. – Я всего лишь подтверждала свои догадки, это ты говорил при каждом удобном случае, что тебе двести-сорок-с-чем-то-там лет!
– Я хотя бы тебе не врал!
– Да неужели? – Она щурится. – Никто в здравом уме не полез бы проверять, на самом деле ты бессмертный или же просто свихнулся.
– Да, кроме тебя и твоего дружка! – рявкает Теодор.
Бен аккуратно ставит кружку на столик и встает, чтобы отправиться на кухню за очередной порцией чая и печенья. В напряженной обстановке, когда Клеменс и Теодор готовы затеять злую ссору (нет, они уже ссорятся, да так, что все соседи в курсе), Бен отчего-то чувствует себя комфортно, будто прожил всю жизнь в раздрае. Впрочем, вероятнее всего, он всегда был якорем, удерживавшим Теодора на грани между реальностью и вымыслом, в который монотонно превращалась его жизнь год за годом.
– Неужели ты на меня еще и покушение повесишь? – злится Клеменс. – Это не я вложила нож в руки Шону!
– Но ты его ко мне привела! – рычит Атлас. – Откуда мне знать, что вы с ним не в сговоре?
– Да как ты… – Клеменс, задыхаясь, вскакивает с кресла. Воздух в зале становится заметно горячее, теперь здесь душно, и ей хочется открыть ставни широких окон.
– Он знал обо мне из твоих рассказов, – шипит Теодор.
– Он знал о тебе еще до меня, – парирует Клеменс. – Это он пришел ко мне с твоей фотографией, и я ему ничего нового не сообщила. А вот ты…
– Я?
– Ты к нему заявился, чтобы документы свои подделать. Сам же себя и выдал.
Теодор открывает рот, готовый разразиться возмущенной тирадой, но слова, кажется, застревают в горле незадачливого обвинителя. Клеменс удовлетворенно хмыкает.
Бен возвращается к ним с подносом в руках, мурлычет себе под нос какую-то мелодию, не обращая никакого внимания на крики.
Это он нашел Теодора спящим на софе в неудобной позе, когда внезапно вернулся через день после своего отъезда. Это он сменил ему повязку, зашил лежащего без сознания друга, перетянув так, чтобы рана больше не кровоточила, и втащил его на второй этаж, пока Клеменс спала беспробудным сном в его же постели. И это он рассказал перепуганной девушке всю правду без прикрас, впервые нарушив данное Теодору слово.
В общем-то, ничего нового Клеменс от Бена не узнала. Он лишь подтвердил все ее опасения (что стали излишними, как только она своими глазами увидела: раны на Теодоре заживают как на собаке, и спит он словно убитый).
Что могло шокировать ее больше? Теодор не старится и не умирает, на его теле не остается открытых ран – только шрамы, что рубцами полосуют его кожу от лопаток почти до самых ног. Мелкие, бледные, словно насечки на память. Длинные и кривые, со следами неумелых швов, какие обыкновенно можно найти на теле бывших военных. Рваные от ножевых ранений или открытых переломов. Широкие, по большей части покрывающие пластинами спину, – от падения с больших высот. С тела бессмертного человека можно считать всю историю его жизни, как с карты.
