– Дай пройти! – рявкает он на несчастного прохожего. Палмер уже спешит мимо предпоследнего дома вдоль по узкой улице. Странным кажется то, что в спальном районе в разгар рабочего дня так много людей, и все они никуда не торопятся.
Двадцать первый, двадцать второй… двадцать третий дом с красночерепичной крышей и широкими окнами выставляет перед внезапными гостями свои отштукатуренные бока.
– Пусть она будет дома, – бормочет Палмер, задыхаясь от бега. – Пусть-пусть там все будет в порядке.
Если бы Теодор не переживал в этот миг точно так же, заразившись от пугливого подростка, он бы изумился такой заботе.
Палмер кивает ему и стучит в дверь, почти срываясь на отчаянную барабанную дробь. Что-то звенит в глубине дома, что-то грохочет, кто-то коротко вскрикивает. Сердце Теодора, как бы он ни старался прогнать это чувство страха, ухает в желудок.
Клеменс.
Она распахивает дверь перед нежданными знакомыми с такой силой, будто сама готовилась сбежать. И если что-то до этого момента казалось Теодору забавным или наигранным, то оно тут же с хрустом ломается в его сознании.
Клеменс стоит перед ним и Палмером в пропитанной кровью шелковой блузе, с растрепанными, всклокоченными волосами, и красные пятна растекаются по ее белым рукавам и кружевному воротнику крупным узором.
Тяжело дыша, Клеменс смотрит на Теодора широко распахнутыми от удивления – страха, паники, ужаса – глазами. Переводит стеклянный взор на Палмера и возвращает его обратно к Атласу.
– Вы? – хрипло спрашивает она и неверяще мотает головой. На лице – на щеках, скулах, на кончике носа – у нее те же красные пятна-брызги. «Боже, – думает Теодор, лихорадочно выискивая на ее теле следы ранений. – Боже, что это?»
– Клеменс, мы… – нервно икает Палмер, но она вскидывает руку и вдруг, словно взбесившись, наотмашь бьет того по щеке.
– Ты лгун и подлец! – почти визжит Клеменс.
Теперь не остается сомнений: она на грани срыва, она уже сорвалась. Теодор делает неуверенный шаг в ее сторону, и она, простонав, кидается к нему и хватает за плечи, как утопающий хватается за спасательный круг.
– Заберите меня из этого дома! – выдыхает она.
Теодору чудится, что от ее волос пахнет томатным соком.
#VI. Сказки и сновидения
Когда в море начинается сильный шторм и темные плотные тучи видно с самого берега, а ветер такой сильный, что может сбить с ног, Серлас по необъяснимым причинам всегда оказывается у побережья. В этой части острова нет песчаных пляжей и пологих склонов, и оступиться и полететь вниз со скал здесь проще простого. Сойти с ума и прыгнуть в бушующие пенистые волны ему не дает рука маленькой Клементины.
Клементина никогда не спорит с ним, если они вдвоем оказываются у берега, и Серлас, завороженный сердитым шумом морской стихии, смотрит вдаль, не двигаясь с места. Она не выдергивает свою руку из его потеющей ладони, не елозит и не хнычет. Просто ждет, зная, что с минуты на минуту ему надоест созерцать темное небо со вспыхивающими вдалеке росчерками молний; он тяжко вздохнет, кивнет ей и скажет:
– Пойдем-ка в дом, Клеменс.
Серлас оттягивает этот момент с каждым разом все дальше и все неохотнее возвращается в их неприметную маленькую лачугу у подножья небольшого холма.
– Идем, Серлас, – просит Клементина, когда над ними начинает накрапывать мелкий дождь. Попадать под ливень ей не хочется, и это странно.
Она любит воду и купается в море чаще всех остальных детей ее возраста, иногда сбегая на рассвете из дома, чтобы в одиночестве побродить вдоль берега и послушать морской прибой. Она говорит, что ей нравится ворчливый шум волн и нравится вести с ним беседы.
– В шипении моря, – деловито рассказывает она Серласу, совсем как взрослая, – слышно, как говорят русалки. А ты не слышишь их, потому что не веришь.
– Мэрроу, – поправляет ее Серлас, потому что девочка называет морских существ на французский манер сиренами и упрямо не хочет слушать ирландские легенды.
– Мер-роу, – повторяет Клементина, смягчая слоги, и дуется. – Си-ре-на.
Несмотря на всю ее необъяснимую любовь к морской воде и чудовищам, что скрываются в ее пучине, дожди и грозы Клементину пугают. Серлас старается увести ее с берега до того, как над их головами начнет греметь и стенать небо, но иногда забывается в своем молчаливом ступоре, уходит в себя. Как теперь.
– Серлас, – погромче и довольно правдоподобно хнычет Клементина, сжимая его руку. – Серлас, пойдем домой, а?
Он не может отвести глаз от расплывающейся линии горизонта – грозное небо и пролив моря сливаются в сплошную темно-синюю полосу. Мазок широкой кисти на полотне художника, что не жалеет красок.
– Замерзла? – спрашивает он хриплым голосом, ослабляя закостеневшую хватку: ладошка Клементины вспотела в его руке.
– Нет, – храбрится она. – Просто пошли домой. Пойдем уже.
Серлас смотрит вниз, на ее макушку. Пока она не поднимет голову и не взглянет своими серо-зелеными, болотными глазами, широко распахнутыми на маленьком веснушчатом лице, ему нечего страшиться. Но едва дочь Нессы начинает его разглядывать… Всегда удивленно, будто видя впервые, всегда вопрошающе – «Можно потрогать твой шрам? Можно ткнуть в рассеченную тонкой полоской бровь? Можно влезть тебе в душу и растеребить давно забытые раны?» – всегда так, словно она каждый раз встречается глазами с незнакомцем и силится узнать его сразу же, целиком.
Ведьмина дочь. Если бы жители Джерси
[15] знали, кто живет под крышей маленького дома на северном пляже… Если бы знали, что вечно босая девочка свои блеклые волосы моет в крапивном отваре, лишь бы не давать воли рыжему цвету, что темное пятно на лбу ей досталось от пожара в Трали, что глаза свои она получила в наследство от матери, которую сожгли на костре в Ирландии… Вероятно, все ополчились бы и на нее, и на живущего в одной лачуге с ней мужчину.
Серлас вздыхает. Нечего раскисать. Ты позволил себе минутную слабость, и время твое истекло. Бери себя в руки и веди ее в дом, в безопасность.
– Идем, Клеменс, – кивает он, и вдвоем они сбегают от наступающего им на пятки дождя.
На людях Клементина зовет его отцом. Он учит ее этому нехитрому обращению с тех самых пор, как она научилась говорить, хотя дома, когда они остаются наедине друг с другом, всякое ее «отец» или «папа» сразу же пресекается.
«Я не твой родитель», – сердится Серлас и сам не понимает, отчего его так терзает это простое слово.
Если бы Несса была жива, они бы воспитывали девочку вдвоем, как семья, и Серласу было бы приятно знать, что он растит дочь. Но Нессы давно нет в живых, и никто на всем острове, кроме Серласа, не знает, что в мире существовала когда-то такая женщина, что ее ноги ходили по земле, ее песни сплетались прямо из воздуха и вылечивали больную душу человека без прошлого.
