Ты дал слово.
Серлас наблюдает за бледнеющим послегрозовым небом и ждет, когда ночь накроет маленький остров, зажатый в проливе Ла-Манш между могущественной Великобританией и Францией. Ждет, когда печальные думы, навещающие его каждый вечер, наконец оставят в покое его голову, чтобы он смог уснуть без единого сновидения.
На следующий день Клементине исполняется шесть.
Шесть лет, как нет в живых Нессы.
***
Он просыпается оттого, что слышит слабое пение с улицы. Утренний ветер несет в дом сквозь открытые ставни окон знакомую мелодию, и сперва Серлас думает, что все еще спит. Слова складываются в строки, строки – в целую песню, какой не знает ни один островитянин в Джерси.
– Ветер колышет ольху над водой, солнце и зной, лето и зной…
Серлас вскакивает с постели – голова кружится после бессонной ночи, пол готов прыгнуть ему в лицо – и выбегает из дома. Невозможно, немыслимо! Его сердце стучит так сильно, будто вот-вот вырвется из грудной клетки.
Во дворе, заботливо рассыпая себе под ноги половину мешка с зерном, стоит Клементина. Одетая во все нарядное, с убранными под платок волосами, в башмачках, которые ненавидит носить. Серлас обещал сводить ее на ярмарку в этот самый выходной, если она будет вести себя прилично и оденется, как и подобает, во все чистое.
– До-оброе утро! – улыбается она и, не глядя на Серласа, продолжает: – Нежные думы несет он с собой, ласковый солнечный зной…
Три курицы и утка, пойманная на прошлой неделе в пруду за церковью, послушно клюют пшено у ее ног.
– Откуда… – задыхаясь, выдавливает он. Горло сводит судорогой или это голос хрипит после сна? – Откуда ты знаешь эту песню?
Клементина качает головой в такт отзвучавшей только что мелодии и, обернувшись, заливисто хохочет. От ее смеха, что льется по воздуху сразу же после ведьминой песни, стынет кровь в жилах.
– Мама меня научила, – отвечает девочка. Сер-лас хватает ртом воздух, напоминая выброшенную на берег рыбу, ту самую несчастную белую форель в руках глупого солдата из сказки.
– Повтори, – сипло просит он. Когда Клементина лишь хитро улыбается, Серлас повышает голос, требует. – Повтори!
Она хмурится, улыбка сползает с ее лица.
– Мама, – отчетливо выговаривая по-гэльски, произносит Клементина. – Мама меня научила.
– Какая мама?..
Если бы маленькая девочка понимала, что словами может убить, она побоялась бы говорить вслух об этом. Но Клеменс не знает ничего о силе, которая кроется за ее простыми ответами, и о том, что они стискивают несчастное сердце Серласа до опустошающей боли. Он готов стонать прямо тут, у ног шестилетней дочери ведьмы.
– Моя мама, Серлас, – просто говорит Клементина. – Она приснилась мне ночью и спела песню. Я видела огонь, в котором она погибла. Это был пожар?
#24. Гранат Прозерпины
Куда бы Клеменс ни шла, что бы ни делала, как бы ни пыталась жить – повсюду ей мерещилась мама, неуклонная, постоянная, как пыль в воздухе. В детстве она искала защиты от ее строгого взора за спиной отца, но в одиннадцать лет Клеменс лишили такой возможности.
Она не слишком переживала. Вернее, не подавала виду, что переживает: родители не ладили с тех пор, как Клеменс научилась ходить и понимать происходящее (и, скорее всего, до времени ее первых воспоминаний они не ладили тоже), но в душе считала себя преданной. Она точно знала, что жизнь с матерью во Франции даст ей перспективы, которых маленькая Клеменс никогда не получила бы в крохотном английском городке отца, а деньги и, главное, влияние дедушки и бабушки, пусть и не такое огромное, как полагала Оливия, предоставят выгоды и откроют новые двери. Тем не менее Клеменс с детства понимала, что рядом с отцом ей гораздо спокойнее, и, будь на то ее воля, она предпочла бы жить на пасмурном побережье Англии и ютиться в крохотном (по меркам матери и деда) доме, а по выходным – торчать в художественной галерее среди написанных и вылепленных героев прошлого.
Но Клеменс отдали Оливии, а Генри, чувствуя себя выжатым донельзя уже к середине затянувшегося бракоразводного процесса, не слишком возражал. Поэтому девочка, с детства привыкшая полагаться на доброту отца и его всесилие, оказалась одна. Преданная и не умеющая высказать в лицо родителям все свое негодование.
Их развод не рвал ее на части, как это бывает с детьми других семей с похожей историей. Клеменс знала, что уедет с матерью. Просто где-то в глубине себя она испытывала надежду и ждала, что Генри в последний момент все-таки решится отстаивать свое право на дочь. Он не решился, и спустя три года Клеменс поняла, почему. Но до того момента, как полностью и безраздельно простить отца, она выстроила непроницаемую крепость и спрятала глубоко в ее недрах ту часть себя, которую не любила больше всего, – слабую девочку с наивными надеждами на помощь извне.
Сейчас, когда она уже взрослая и может отстаивать свои права наравне с матерью, когда никто, казалось бы, не держит ее в собственном доме насильно и рядом нет дедушки, который указывал бы девушке похлеще матери, Клеменс все еще чувствует себя птицей в клетке.
– Мадам Леруа собирает сегодня званый ужин, – слышит Клеменс из своей спальни, пока умывается. – Мы тоже приглашены. Стоит подобрать тебе платье на выход, не думаешь?
Клеменс с трудом разлепляет веки. Голова у нее гудит, ноги стонут после вчерашней вечерней пробежки. Зря она решила выплескивать все эмоции через бег – его придумали извращенцы и мазохисты.
– Ты можешь пойти к ним и без меня, – кричит девушка в коридор, соединяющий ее спальню с ванной. – Тебе же будет лучше, не придется за меня краснеть.
– Если ты не выкинешь чего-нибудь этакого, мне и не придется за тебя краснеть!
Дальнейшие нотации матери Клеменс бесцеремонно прерывает: хлопает дверью, включает душ на всю мощность и делает радио погромче. Каждое утро начинается примерно с одного и того же – кто-то приглашает Оливию на званое торжество, простой ужин, свадьбу, поминки, похороны, она уговаривает дочь пойти с ней; они ругаются, Клеменс сбегает из дома в библиотеку или звонит Луизе и уезжает в пригород. Последние три дня Клеменс борется с желанием найти винодельню где-нибудь под Лионом и поселиться там, чтобы прятаться в винных погребах от вездесущего взора матери, а по утрам рисовать виноградные лозы и пить белое сухое.
Когда, приняв душ и кое-как проснувшись, Клеменс появляется в своей спальне, обернутая в три слоя полотенец, матери здесь уже нет. Рассердившись, она, должно быть, ушла на очередное собрание акционеров, а ей оставила короткую записку. Клеменс находит ее на прикроватной тумбочке и морщится.
«Будь готова к семи вечера. Надень платье! Не короткое!
Это ужин у ЛЕРУА, Клеменс, они почти короли! Не глупи. Целую. Мама».
Она фыркает, комкает записку и бросает ее в урну в углу. Леруа. Как будто Клеменс должна о чем-то говорить эта звучная фамилия. Она пытается вспомнить, когда последний раз мать водила ее к простым друзьям на вечерние посиделки, и не может этого сделать. Наверняка у мадам Леруа какой-нибудь сын вернулся из-за границы, и Оливия, страстно мечтающая выдать дочь за кого-то приличного, уже настроила планов на счет их не состоявшейся еще пары.
