Вдоль дороги мелькают неяркие фонари – в это время ночи желтый свет в них начинает угасать, уступая предрассветному розовому. Клеменс и Теодор, держась за руки, шагают по тротуару, и девушка подгоняет их. Быстрее, быстрее, пока она ничего не забыла. Клеменс кажется, что память подведет ее: если в ее силах освободить Шона, то она должна сделать это сейчас, пока разговор с Персивалем теплится в ее сознании. Клеменс проверяет свободной рукой смартфон в кармане: она включила диктофон в самом начале вечера, и он все еще работает.
– Клеменс, – зовет ее Атлас. Она не реагирует, прокручивая в голове последние фразы Персиваля. – Клеменс, черт, да послушай же!
Он останавливается, дергает ее за руку и поворачивает к себе лицом – он все еще растерян, выглядит испуганным, и в его глазах – Клеменс ясно читает это – недавно утихший страх за ее жизнь теперь замещается новым. За ее сознание.
– Что с тобой? – нервно спрашивает Теодор. – Что сказал тебе этот человек? Угрожал? Шантажировал как-то? – Она мотает головой. – Проклятье, Клеменс, что?
– Ничего, – сухо говорит она. – Мы просто поговорили. Он сказал, что…
Теодор кивает – продолжай, ты можешь рассказать мне, ты можешь верить мне. «Твой защитник слишком быстро нашел нас». Твой защитник. Клеменс чувствует, что запуталась окончательно, и поверх всех вопросов в ее голове всплывает один-единственный, касающийся только Теодора.
– Кого ты видишь во мне? – спрашивает она, вынимая руку из его вспотевшей ладони. Теодор открывает рот, безвольно опускает руку. Отступает на шаг назад, будто этим вопросом Клеменс его оттолкнула. – Кто я, Теодор? – продолжает напирать она. – Кто?
Атлас хмурится и молчит.
– Не можешь ответить?
Клеменс злится: внезапная обида и ярость поднимаются со дна ее желудка и топят все разумные доводы – сейчас не время для таких расспросов, сейчас нужно добраться до дома, оказаться в родных стенах и смыть с себя испуг, отыскать Шона, в каком бы углу он ни прятался, и вытащить его из лап Персиваля… Но все это отходит на второй план.
– Ты так испугался за меня, потому что видишь во мне ее? Я для тебя Клементина?
Прозвучавшее имя действует на Теодора как удар молнии, и он дергается, отступает еще дальше и спотыкается. Незнакомая Клементина встает между ними невидимым призраком.
– Я права? – Голос Клеменс дрожит, и она злится на себя еще сильнее. – Ты видишь во мне ее и потому так отчаянно за меня цепляешься, да?
Теодор молчит. Она открывает рот, чтобы сказать еще, добить его, выплескивая из себя ненужные чувства, словно это он виноват в том, что разобраться в себе Клеменс не может.
– Слишком много эмоций, – вместо этого говорит она и вздыхает. Стоящий перед ней Теодор кажется побитым щенком, и это непривычное зрелище пугает ее.
Так много в мире вдруг стало ее пугать.
– Я задам тебе этот вопрос, когда придет время, – роняет Клеменс. – Будь готов ответить на него должным образом. А теперь идем домой. Мне нужно найти Шона.
***
Они возвращаются с рассветом – молчаливый, оглушенный Теодор и уставшая, выбившаяся из сил Клеменс. Оливия вскакивает с кресла, когда они вдвоем проходят в полутемную гостиную.
– Где ты была?! – кричит мать, не утруждая себя предисловиями. Она не спала всю ночь, не сменила одежду, не смыла макияж, и теперь выглядит старше своего возраста: спутанные волосы, собранные в слабый пучок, помятая рубашка, выпачканные в апельсиновом соке брюки. – Где тебя носило?!
От ее криков хочется взвыть в голос – голова раскалывается на части, тело не держит от вселенской усталости. Клеменс делает глубокий вдох и медленно выдыхает.
– Я разговаривала с отцом, – припечатывает она. Бессонная ночь лишила ее сил на какие-либо эмоции, и потому Клеменс говорит равнодушным сухим голосом.
Этот внезапный пустой ответ заставляет Оливию замолчать. Она открывает рот, но ничего не говорит, и Клеменс, окинув ее застывшую фигуру безразличным взглядом, идет вглубь комнаты. Пересекает ее, выходит в кухню.
Там, за барной стойкой, сжимая в руках пустой бокал из-под цитрусового сока, сидит Шон. Опустошенный, как брошенная, ненужная никому кукла. Сейчас, в ярком белом свете восходящего солнца, Клеменс отчетливо видит на его лице отпечаток прожитых им лет – старческие морщины на мальчишеских щеках, пожелтевшую кожу и уставшие, вечно заспанные глаза с темными пятнами под ними.
– Эй, – зовет Клеменс. Шон поднимает к ней взгляд. – Прежде чем ты что-то скажешь, послушай. Я не…
– Это моя вина, – беззвучно шепчет Шон. Он смотрит на Клеменс так, будто самолично повязал и отдал в руки опасному психу, но это неправда. Важно, чтобы он понял.
– Послушай, – с нажимом повторяет она. – Со мной все в порядке, он меня не тронул. И не тронет, я уверена. Я нужна ему живой и здоровой.
Позади Клеменс, пока она не видит, увлеченная Шоном полностью, встают в проеме двери Оливия и Теодор. Она все еще напугана уверенностью дочери, которой не было в Клеменс никогда на ее памяти. Он раздавлен открытием.
– Послушай, Шон, – говорит Клеменс.
«Слишком много эмоций, они мне мешают, – повторяет она для себя сказанное Персивалем. – Увереннее».
И, отпустив беспокойство, выдыхает:
– Я помогу тебе избавиться от него. Я смогу разорвать вашу связь.
Шон вскидывает голову, сползает со стула.
– Как? – тихо шепчет он.
Клеменс считает про себя до трех, прежде чем ответить.
– Все просто. Я ведьма.
#28. Ведьмин суд
Вообще-то шокирующих новостей за последние сутки Теодор узнал предостаточно, чтобы самому бессовестно падать в обморок, но вместо этого он, проклиная всех ведьм на свете, несет потерявшую сознание Оливию Карлайл в ее спальню. Позади плетутся ошалевший Шон и совершенно непробиваемая Клеменс.
– Налево, – командует Клеменс, ногой открывая дверь материнской комнаты. Здесь свет льется в чистое окно и заливает радостными утренними лучами широкую кровать, отражается в овальном зеркале над столиком с косметикой, солнечными зайчиками дрожит на стенах. Теодор кладет бессознательную женщину на постель и отходит, полагая, что Клеменс захочется побыть рядом с матерью некоторое время.
Но та, коротко кивнув Шону, выводит их обоих из комнаты.
– Надо поговорить, – бросает она замершему у окна Теодору. – Оставь ее, она устала.
– Какая поразительная забота, – бормочет себе под нос ошарашенный Атлас.
Втроем они спускаются в гостиную; некоторое время уходит на то, чтобы мальчишка вместе с Теодором расположились в креслах, подальше от раскинувшейся на диване Клеменс. Та ведет себя как ни в чем не бывало, выражая каждым своим действием, взглядом, жестом само спокойствие. Если бы только она знала, как Теодор сбился с ног в ее поисках этой ночью или как ее мать не сомкнула глаз и потому, видимо, не выдержала и упала в обморок от последних речей дочери, или как Шон, этот трусливый мальчишка, названивал ублюдку Персивалю, нарушая все свои выстроенные за годы жизни с ним «нельзя»…
