– Что на нее нашло? – спрашивает Шон, полагая, что никто его не услышит. Теодор задает себе тот же вопрос и, оглянувшись на мальчишку, одновременно с ним пожимает плечами.
– Вы закончили? – вздыхает Клеменс, и они, как по команде, поворачивают к ней головы. В руках девушка держит смартфон, нажимает на экран, и тот тускнеет, а из динамиков вдруг льется в нагретый утренним солнцем воздух хрипящий голос ее недавнего похитителя.
Теодор напрягается, сжимает руки в кулаки и не видит, как бледнеет в другом кресле Шон.
«Ты догадливее Шона, моя дорогая», – доносится из динамиков. Мягкий елейный голос звучит знакомо, и Теодор вдруг представляет себе злобную улыбку на бледном лице, которую, возможно, мог уже видеть…
***
– Итак, что мы имеем? – Клеменс, вооружившись ручкой и блокнотом, строчит что-то последние полчаса, останавливая аудиозапись с разговором каждые три минуты. Взмыленная, уставшая, с карандашом в пучке волос вместо заколки, она отказывается есть и пить, а на любимый апельсиновый сок, принесенный из кухни Шоном морщится так, будто тот предлагает ей выпить яду.
– Клеменс, – как можно спокойнее зовет Теодор. – Тебе надо поспать. Ты устала.
Она шикает на него и отмахивается, кусает кончик ручки, теребит засаленный пальцами воротник своей рубашки. На нее больно смотреть, боязно. Кажется, что в любую секунду она, напряженная до последнего волоска, рассыплется от любого неверного движения. Поэтому Теодор наблюдает за ней и почти не дышит, страшась того, какой хрупкой она сейчас выглядит, несмотря на всю свою сосредоточенность.
Будто с новым знанием Клеменс открыла какую-то другую сторону себя и теперь отчаянно пытается скрыть ее от мира, закопать глубоко в себе и не дать никому до нее добраться. Если бы она знала, что это не помогает! Теодор видит, какой беззащитной она становится…
– Клеменс, – повторяет Атлас в который раз.
– Прекрати, – осаживает она его. – Либо помоги решить эту загадку, либо просто молчи. Я не намерена слушать твои причитания.
Резче. Она звучит с каждым словом все ожесточеннее, все более яростнее обрывает любое препирательство, как молодой и неопытный зверь, которому впервые причинили боль.
– Для тебя это загадка? – спрашивает Теодор. – Задача, которую можно решить, если хорошенько попотеть?
Клеменс вскидывает голову, впивается в его лицо злым взглядом. Молчит, кусая губу. Вот-вот плюнет на все, отбросит в сторону идиотский блокнот и обругает его с ног до головы. Но она этого не делает, вопреки надеждам Теодора, и только, стиснув пальцами несчастную ручку, закатывает глаза к потолку. Лучше бы девушка кричала и злилась в открытую, чем запирала все эмоции внутри себя.
– Легче думать об этом, как о задачке, Теодор, – бросает она на выдохе, – чем всерьез воспринимать творящийся вокруг хаос. Я и без того почти сошла с ума и, честно говоря, лучше бы и правда двинулась, чем разбиралась со всем этим… – Клеменс обводит взглядом светлую гостиную и останавливается на вжавшемся в кресло Шоне. – Ну? Ты собираешься спасать свою задницу или так и будешь прикидываться мебелью?
Кем бы ни была новая Клеменс, Теодор видит, насколько она напугана. Легче согласиться с ней и помочь, чем запирать в собственной комнате, как прежде, полагая, что это защитит ее от опасности. Сейчас она опасна сама по себе.
– Что ты предлагаешь? – спрашивает Теодор, и Клеменс вдруг злится еще сильнее.
– Ничего, поэтому и прошу помощи, а вы оба ведете себя, как…
– Успокойся, – прерывает ее Теодор. – Ты слишком устала, чтобы решать какие-то мировые проблемы. Вот почему я прошу тебя поспать хотя бы пару часов.
– Чтобы вы за это время смотались отсюда на поиски Персиваля? – щурится Клеменс. – Ни за что.
И когда она стала такой проницательной? Теодор давит малейшие признаки удивления и пытается держать маску, но после того, как эта девчонка, разбивая все возможные между ними барьеры, впервые заговорила о Клементине, оставаться спокойным рядом с нею бушующей Атласу все сложнее.
– Ты даже не знаешь, с чем хочешь иметь дело, – устало заявляет он.
– А ты, значит, знаешь? – щетинится Клеменс. В ответ на его красноречивый взгляд она, ничуть не смутившись, фыркает и скрещивает на груди руки, наконец-то бросая ручку. – Тогда расскажи, раз такой умный!
– Клеменс…
Препираться с нею еще хуже, чем воспитывать Бена-подростка, только теперь Теодор боится не за свой рассудок, а за ее. Он вздыхает – в который раз за это утро – и, чувствуя, как невыносимо головная боль сдавливает виски, произносит:
– Ведьмы, Клеменс, слишком сложные существа, чтобы простые смертные лезли в их магию.
Шон согласно кивает, даже чересчур бодро для пристыженного испуганного мальчишки, и Клеменс, видя их единодушие, снова горько усмехается.
– Мы с вами не простые смертные. Двое бессмертных предположительно одного возраста и новоявленная ведьма. Не самая заурядная компания, не находишь?
– Я бы на твоем месте не стал бросаться такими заявлениями, – предупреждает ее Теодор. – Ведьма, – с презрением повторяет он и окидывает Клеменс косым взглядом. – Зачем тебе это, девочка?
Ответить она не спешит – считает вопрос риторическим или подбирает правильные слова. Смотрит на притихшего в кресле Шона, несколько раз слабо вздыхает. Теодор видит, как сильно Клеменс стискивает в пальцах блокнот.
– Потому что хочу помочь ему, – отвечает она, кивая в сторону бледного мальчишки. Тот вздрагивает.
– Я не просил!.. – сипло рявкает он. Теодор с ним согласен.
– Верно, – говорит он. – Шон не просил твоей помощи.
Клеменс переводит растерянный взор с одного на другого, открывает рот и не может ничего сказать на подобные заявления – обиженно кусает нижнюю губу и мотает головой.
– Но ведь… – неверяще шепчет она. – Но ведь я могу…
– Ты не обязана! – давит Шон. Вскакивает с кресла, в одну секунду превращаясь в сплошной нерв, и отходит в сторону кухни, в спасительную тень дверного проема. – Тебе и нужно-то было послушать все его бредни и молча покивать, чтобы он тебя отпустил! Какая же ты дура, Клеменс!
Шон скрывается в кухне – оттуда раздается сердитый звон посуды, хлопает дверца холодильника; слышно, как он ходит из угла в угол, словно раненый зверь, и фыркает и кидается проклятиями через каждый шаг, перемежая французский с немецким. Клеменс поворачивается к Теодору с самым разочарованным выражением на лице, какое он мог у нее когда-либо видеть.
– Что я сделала? – спрашивает Клеменс, впервые за утро возвращая себя прежнюю.
– Все еще не поняла?
Она мотает головой, и Теодор сердится на нее за упрямство, за твердолобость, за абсолютную слепоту в вопросах, касающихся ее собственной безопасности.
– Клеменс, – цедит он, будто девочка в чем-то перед ним провинилась. – Он загнал тебя в ловушку. Если бы ты молчала – кто знает? – может, он бы нарассказывал тебе небылиц и отпустил восвояси. Но ты попросила освободить Шона, и теперь у тебя не осталось выбора.
