Она знает, что ей нужно избавиться от эмоций, выровнять голос, пожелать остановить это безумие, похожее больше на фокусы Гарри Поттера, на что-то сюрреалистичное, нелогичное, неправильное, но на ее глазах бледный подросток с пустым взглядом подходит к блондину и встает под его крыло. Как марионетка. Безвольная кукла. Раб.
Клеменс дергается к нему – ее останавливает крепкая рука Теодора. Он хватает ее за плечи, тянет назад, и ей приходится рваться, бороться за свою свободу еще и с Атласом. Весь чертов мир сужается, сжимается перед ее глазами в руках одного человека.
– Что за хрень тут происходит? – сипит Джей-Эл из-за спины Теодора. – Эй, приятель! Ты не обязан слушаться, если не хочешь! Правда же?
– Много ты понимаешь, юноша, – презрительно фыркает Персиваль и вновь улыбается. – Этот мальчишка будет делать то, что я ему говорю, пока срок нашего договора не подойдет к концу.
Клеменс почти плачет. Договор с дьяволом, цена которому вечная жизнь, длится вечность.
– Бред какой-то, – бросает Женевьева. – Рабство давно отменили, придурок!
Что-то в ее словах заставляет Персиваля осклабиться еще шире, растянуть губы в широчайшей ухмылке. От нее холодеет кровь.
– Ошибаешься, девочка… – Он медленно моргает, поднимает бесцветные глаза к Клеменс. – Но мы можем договориться с тобой, Клементина. Новый договор. С новыми условиями. Что скажешь?
– Нет!.. – Шон оживает, хватает Персиваля за руку, мотает головой, будто одержимый. – Больше никаких договоров, оставь ее, я выполнил все твои требования, не трогай ее, ты обещал, пожалуйста, не надо…
– Выбирай, – одними губами произносит Персиваль, не обращая внимания на дерганного подростка рядом.
– Нет, – отрезает Теодор, и его руки до боли сжимают плечи девушки.
Персиваль открывает рот.
– Либо Шон, – говорит он, – либо твои друзья.
Сердце Клеменс останавливается, сдавливает грудь и, обрывая все нервные окончания, падает в желудок. Становится нечем дышать.
– Джей-Эл, верно? – невозмутимо продолжает Персиваль. – И Женевьева. Либо они. Либо Шон.
– Я, я! – повторяет тот. – Не нужно больше никаких жертв, я остаюсь с тобой, хватит!
Где-то в глубине парка старого города колокола собора Сен-Жана бьют час ночи.
– Кого ты выберешь, дорогая?
Клеменс ничего не видит из-за слез, застывших перед глазами мутной пеленой.
– Либо Шон. Либо твои друзья.
– Клеменс, не нужно! – вопит Шон. Мечется, разрывается на части, ломается на глазах. Бросает яростный взгляд на Джей-Эла, словно винит его во всем, смотрит на Теодора.
Кивает ему.
– Это должен быть я, – выдыхает он. – Ты получил, что хотел, оставь их в покое, Клеменс не вернет тебя обратно, она не сможет, у нее нет сил, а ты так и останешься гнить здесь, ты…
Персиваль бледнеет, распахивает глаза еще шире, словно задыхается, в холодной ярости оборачивается на Шона, а тот говорит, говорит, говорит, слова льются из него бесконечным непрерывным потоком, сливаются в заклинание, становятся силой.
– Смирись, ты изгнан, ты не вернешься обратно, никто не вернет тебя, ты проклят, ты не найдешь ту самую ведьму, Клеменс не ицена, она не сможет тебе помочь…
– Хватит.
Одно-единственное слово затыкает неумолкающего подростка; Персиваль подскакивает к нему, хватает за шею, разворачивает лицом к замершей напротив Клеменс – у той кружится голова, внутри все горит. Она не может вздохнуть, ничего не понимает и чувствует себя такой беззащитной и слабой, что подкашиваются колени.
– Ты услышала достаточно, моя дорогая, – шипит Персиваль, держа Шона в плену своих тонких бледных рук. – Теперь будь умницей и попрощайся со своим другом.
Шон распахивает рот в немом крике.
И Персиваль сворачивает ему шею.
***
КРАК.
#30. Все людские проклятия
– Он запретил мне размыкать уста.
– А говорить современным языком тоже он тебе запретил?
Шон фыркает, обиженно поджимает губы и отворачивается. Теодор закатывает глаза, прежде чем вернуться к созерцанию картины над каминной полкой в доме женщин Карлайл. Это пейзаж: теплая долина с небольшим водопадом, вытекающим из рощи. У берега ручья сидят пастухи, рядом пасутся овцы, коза и буйвол.
– Пильман, – заявляет Шон, указывая на картину длинным ногтем указательного пальца. Теодор хмурится.
– Что?
– Пильман, – повторяет мальчишка. – Жан-Батист. Работал с монархами, декорировал им интерьеры и писал вот такие пейзажи. Катался по теплым странам, а после революции остался не у дел. Родился и умер в Лионе. Что неудивительно, раз его работа удостоилась чести радовать глаз миссис Карлайл.
Закончив внезапную лекцию, Шон поворачивается к Теодору и скалит зубы.
– Что? Не один ты знаток искусства, да, старик?
– Теперь я старик? – Атлас выгибает бровь, окидывает развалившегося в кресле Шона внимательным взглядом.
Без совести, без понятия о чести и определенно без некоторых извилин в голове тот все-таки выглядит крепким малым, сломить волю которого не способно простое слово. Тем не менее Персиваль пригвоздил его к порогу дома одним коротким приказом, и бедняга не смог сойти с места, пока не потерял его и Клеменс из виду.
– Повтори-ка еще раз, – просит Теодор. – О чем тебе нельзя рассказывать посторонним?
Шон громко вздыхает и яростно растирает ладонью лоб. Одна его нога дергается, как в конвульсиях.
– Он запретил говорить обо всем, что его касается. Даже если бы я знал его настоящее имя или сколько ему лет, то не смог бы сказать.
– А что ему нужно?..
– Не могу сказать.
– И как ко всему этому причастна Клеменс, ты тоже не ответишь?
Шон морщится.
– Этого я даже не знаю. Клянусь, я до последнего понятия не имел, что он охотится за ней.
Он повторяет эти слова уже в десятый раз, но легче Теодору не становится. В глубине души Атлас зол на мальчишку за его чертово молчание, словно во всем виноват именно он. А еще Оливия, этот ублюдок Персиваль и, что куда важнее, сам Теодор.
– Ну и как это работает? – спрашивает он, сминая в руках забытый Клеменс лист с записями. На нем размашистым почерком написано одно имя, и как раз его Теодор хотел бы видеть в самую последнюю очередь. «Клементина».
Шон пожимает плечами, будто они обсуждают детскую книгу или досужие сплетни соседей.
– Сам не знаю. Только когда Перс… он говорит, то словно… вкладывает свои слова мне в голову. И получается, что я сам начинаю хотеть то, чего он от меня просит. Если он говорит мне стоять – я стою. Если говорит бежать – я бегу. Будто я сам хочу стоять и бежать.
