Тот вспыхивает, и его щеки, едва видимые сквозь густую рыжую поросль, покрываются краской.
– Я не хотел тебя убивать. Но он пообещал списать долг, так что… Ты ведь все равно не умер.
– На твое счастье! – усмехается Теодор. Он с некоторым удивлением понимает, что не держит зла на Саймона, с которым водился столько лет, и беспокоит его только один неразрешимый вопрос. – Персиваль забрал Клеменс, не так ли?
Вот теперь одноглазый ирландец выглядит совсем виноватым и опускает голову. Кивает, пытаясь скрыть за этим молчаливым согласием собственную ошибку. Проклятье. Теодор с громким стуком опускает на столешницу стеклянную кружку – боль в висках простреливает всю голову поперек и на мгновение окунает его в уже знакомую дурноту.
– Как долго я был в отключке?
За широкими окнами паба он видит вечерние огни улицы, уходящей вниз, и сомневается, что это все та же ночь, когда они с Клеменс расстались в госпитале. Саймон подтверждает все его опасения.
– Весь день. Сегодня уже суббота. – Маккоул ерзает на стуле и непривычно, совсем незнакомо для Теодора бормочет: – Он сказал, что ему хватит пары дней. Значит, он ожидает тебя.
– Где?
Саймон мотает головой. «Тебе не понравится это место», – говорит его красноречивый взгляд, но Теодор уже и сам догадывается, где Персиваль мог спрятать единственную нужную ему ведьму.
– Он повез ее в Ирландию, верно?
Вместо ответа Саймон встает и уходит обратно в подсобку. Копошится там, ворчит под нос и, чертыхнувшись, возвращается к Атласу, протягивая ему билет на самолет. «Аэропорт Керри. Фарранфор, графство Керри» – значится на билете.
– Трали… – обреченно выдыхает Теодор. Будто что-то еще больше могло омрачить его нежеланное возвращение на так называемую родину.
– Я побеспокоился об этом, взял твои документы из лавки Бена, – басит Саймон. – Он сказал, что с девушкой ничего не случится, что она не пострадает.
– И ты ему поверил? – огрызается Теодор. Злость вспыхивает в нем мгновенно, словно до этого ничего его не беспокоило. А теперь сам факт существования Саймона, идущего на поводу у психа, самого этого психа и города, в который Теодор возвращаться не хотел бы, злит его до горячки. Маккоул оторопело моргает единственным глазом.
– Он не может врать. Слова – его главный козырь. Он может играть ими, но не перевирать. Я думал, ты знаешь.
– Да, а я думал, что мы с тобой добрые приятели.
Теодор встает, пошатнувшись на все еще неуклюжих ногах, и бросает на Саймона сердитый взгляд. В прошлом веке тело слушалось его куда лучше, а теперь, поглядите-ка, он готов развалиться на части от одной только крохотной пули. Он медленно шагает к выходу из паба, даже не оборачиваясь, но замирает у самых дверей.
– Ты знаешь, кто он? – спрашивает Атлас, почти не надеясь на удачу. Саймон, как и Шон, должно быть, повязан обетом молчания. Но тот удивляет его.
– Не колдун и не черт. Думаю, он что-то вроде бога.
Теодор фыркает, не особо удивляясь.
– Поганец, – припечатывает он. Толкает тяжелую дверь паба и, оказавшись почти на улице, вспоминает еще кое-что. Оборачивается, кидает через плечо: – Чем он одарил тебя? За что ты ему должен?
В спину Теодору летит тяжелый вздох Саймона.
– За глаз, – говорит Маккоул. – Я был слепым с рождения, пока не встретил его.
– Он подарил тебе только один глаз? Не оба?
– Второй забрал в качестве платы.
Теодор кривит губы и неодобрительно цокает.
– И ты все еще остался ему должен. Отвратительная вышла сделка, Саймон. Он тебя перехитрил.
И эта мысль вдруг наводит его на череду рассуждений, продолжить которую Теодору удается только в салоне самолета, летящего навстречу зеленым полям Ирландии.
#34. Одна капля мудрости
Ей долго снится какой-то чудной берег, окутанный туманом, кожаный мешок с плачущим младенцем внутри, плывущий по озеру, и рыбак на плотине. Клеменс то видит все глазами ребенка – он гол и слаб и может заметить только качающийся берег озера с уходящими вверх сине-зелеными горами, то глазами рыбака – тот вытаскивает из холодных волн кожаный мешок, думая, что нашел что-то ценное, а находит этого младенца. Рыбак ахает, произносит незнакомую Клеменс фразу, и картинка сворачивается и превращается в новую: теперь она пшеничное зернышко, и огромная курица с алым клювом и ярко-желтыми глазами клюет ее вместе с другими зернами.
Клеменс прыгает из сущности в сущность все быстрее: она маленькая серая птичка, и за ней гонится ярко окрашенный ястреб; она рыба с высоким оранжевым плавником, и по следу ее плывет темно-бурая выдра; она серый кролик, и за ней мчится гончая. Наконец, безумная гонка из тела в тело останавливается. Клеменс, маленькая и худая, склоняется над огромным котлом, что стоит прямо посреди леса, и большой ложкой, превышающей ее рост, мешает бледно-зеленое варево в этом котле. Она встает на носочки, чтобы взглянуть на свое отражение в бурлящей дымящейся жидкости, но ее бесцеремонно выбрасывает на поверхность зыбкого сознания. Сон схлопывается; Клеменс приходит в себя, будто останавливаясь после падения прямо в футе над землей.
Вместе с руками, ногами, телом она вновь ощущает себя собой, а не каким-то животным, выдуманным ее подсознанием. Девушка чувствует и давящую на виски дурную боль. Голова у нее весит, пожалуй, тонну, еле поворачивается из стороны в сторону и грозит провалиться сквозь подушки под тяжестью своего веса.
– Боже… – стонет Клеменс; ей тут же вторит вкрадчивый голос человека, который она никогда не хотела бы слышать.
– Конкретизируй свое обращение, если хочешь быть услышанной, – говорит Персиваль. Судя по звуку, – Клеменс боится открыть глаза и встретить яркий дневной свет, – он сидит совсем рядом и… смотрит на нее? Наблюдает за ней?
– Чем вы меня опоили? – сипло спрашивает девушка. Язык во рту еле шевелится, двигать руками и ногами тяжело, а головой и вовсе невозможно. Она чувствует себя так, словно вернулась с жуткой затяжной пьянки. Наверняка стены и потолок поплывут ей навстречу, как только она откроет глаза.
– Мудрость всегда сложно дается, не правда ли? – усмехается Персиваль.
Клеменс стонет, поворачивая голову на звук его едких комментариев и, помедлив, осторожно открывает один глаз. Весь мир не прыгает ей в лицо. За окном маленькой душной комнаты, рассеченном металлическими прутьями решетки, царит сумрак, а в самой комнате слабо горит одна настольная лампа в дальнем от Клеменс углу. Персиваль сидит у изголовья ее постели на тонком деревянном стуле, старом и скрипучем. Как и весь этот дом, где Клеменс оказалась не по своей воле.
– Мудрость? – девушка пробует отзвучавшее не к месту слово на вкус. Оно горчит, отдавая ядом из чая Персиваля. – Что это за отрава? Что…
– Зелье знаний, моя дорогая Клементина, – говорит ее отец. Молодой его профиль, не тронутый морщинами и, должно быть, вечно юный и прекрасный, омрачает только пугающий шрам-сеточка у губ. Клеменс вновь возвращается к нему взглядом и не может более отвести глаз.
