Теодор вскакивает, едва контролируя себя.
– Ублюдок! – его трясет, лицо Веры – тонкий нос, бледные скулы, несмелые веснушки на щеках – встает перед взором Атласа так ярко, будто он видел ее вчера. – Что ты с ней сделал?
– Убил, – просто заявляет Персиваль и пожимает плечами. – Она знала о Филлипе Уилларде слишком много, ей нельзя было давать столько свободы.
Все в Теодоре обмирает, сердце прекращает стучать. Все вокруг – маленькая кухня со старой посудой, Элоиза, Клеменс, худая фигура Персиваля – становится алым от его гнева.
– Я убью тебя, – шипит он, дрожа от ярости, и Персиваль вдруг успокаивается.
– Наконец-то мы пришли к единодушию, – вздыхает он. – Но перед этим…
Он достает из кармана пиджака револьвер; щелкает взведенный курок. «Тридцать восьмой калибр», – невольно подмечает Теодор. Переживет ли он вторую пулю в лоб, если выстрел сделает кто-то вроде Персиваля? Тот смотрит на него, усмехается. Поднимает руку и стреляет. Не в Теодора. Не в Клеменс.
Элоиза ахает, хватается на грудь и сползает на пол со стула.
– Господи! – вопит Клеменс, Теодор, заледенев, смотрит, как женщина жадно втягивает носом воздух, как кровь разливается по ее сиреневой блузе, вытекает тоненьким ручейком из уголков ее рта. Она на глазах бледнеет. Затуманивается ее взгляд, теряют цвет кожа и волосы. Элоиза смотрит на Теодора, распахивает рот в немом крике; тянет к нему руку. Клеменс на коленях подползает к женщине.
– Что ты наделал! – кричит девушка, срываясь на плач. Она пытается остановить кровь: стаскивает с себя свитер и прижимает его к ране в груди Элоизы, пока Теодор не находит слов. Все они кажутся незначительными, слабыми отголосками его гнева – ярость разливается по телу жаром, мутит рассудок. Боже.
– Я принес жертву Андрасте! По всем традициям знаменитой Боудикки! – Персиваль хохочет, и в этот миг совсем теряет человеческий облик. Сквозь бледную кожу и впалые скулы проступает его страшная натура, безумная настолько, что даже у Теодора не хватит воображения представить ее целиком.
Элоиза умирает со слабым вздохом прямо рядом с Теодором, и больше он не слышит, как быстро стучит ее сердце.
– За что? – всхлипывает Клеменс, невидяще глядя перед собой. – Она не сделала ничего плохого!
– Тебе жаль ее? А она тебя ненавидела! – восклицает Персиваль, запрокинув голову. – Она хотела стать для Теодора единственной! Женщиной, которую Теодор Атлас никогда не забудет! И ты, девочка, была для нее бельмом на глазу!
Он скалится, словно зверь, и в этот миг совсем не кажется богом.
#X. Девятый круг
– Идемте.
У Клеменс нет сил сопротивляться. Она поднимается, все еще не сводя глаз с неподвижного тела Элоизы, – кровь перекрасила ее блузку в красный и растеклась под телом неровной лужей.
– Идем, Клеменс. – Теодор подхватывает ее, как безвольную куклу, и тянет к дверям.
Вслед за Персивалем они неуклюже выходят из дома и шагают вдоль узкой дороги. Все молчат. Теодор держит Клеменс за плечи и что-то говорит ей, пытается успокоить, хотя сам дрожит. Она уверена, что Атлас навсегда остался в том одиноком доме за их спинами и сидит рядом с умершей Элоизой Давернпорт и призраками погибших по его вине женщин.
Клеменс слышит, как при каждом шаге мерно звякают патроны в барабане старинного револьвера в руке Персиваля, который крутит оружие, как игрушку. «Хоть бы ты себе голову прострелил», – мстительно думает девушка.
Они втискиваются в лаз в каменной ограде и пересекают неширокое поле. Останавливаются неподалеку от берега залива. Дорога, теперь асфальтированная, постепенно сходит на нет, трава под ногами из зеленой превращается в желтую и теряется в илистом берегу.
– Это место полнится воспоминаниями, – растягивая слова, говорит Персиваль. – Не правда ли, Теодор? Не веет ли от него ностальгией?
– От него веет навозом, – отвечает Атлас. – И ароматом стоячей воды. Зачем мы здесь?
Персиваль поворачивается к Теодору лицом – ветер, задувая со спины, трогает его блеклые волосы – и улыбается почти добродушно, почти ласково.
– Чтобы напомнить тебе о прошлом, – произносит он.
Происходящее, несмотря на логичный поворот событий, не укладывается в голове Клеменс. Она порывается шагнуть к Персивалю и сделать что-нибудь. Неважно, что именно: ударить его по лицу, повалить на землю, попасть под пулю чертова револьвера, который теперь даст осечку… Теодор придерживает ее, одергивает назад.
– Не глупи, – выдыхает он. Клеменс стоит прямо у него за спиной и чувствует, как дрожат его руки: ему страшно. Если Персиваль выстрелит – что было бы странно, нелепо! – то может попасть по ней самой. Почему же она не боится?
– Я выбрал для тебя замечательное место, Сер-лас, – усмехается Персиваль. – Здесь ты начал свою жизнь, здесь же ее и окончишь.
Клеменс вздрагивает за спиной Теодора, ахает, но он не дает ей сделать и шага в сторону.
– Нет, – судорожно вздохнув, произносит она. – Вы не за этим сюда пришли.
– Нет? Расскажи мне…
Клеменс облизывает пересохшие от паники губы. Успокойся. Возьми себя в руки. Вспомни.
– Вы здесь, чтобы спросить с меня долг, – говорит она. Теодор оборачивается, несмотря на сковывающий его страх, и неверяще глядит в лицо Клеменс. Она кивает ему и повторяет: – Все будет хорошо.
– Долг… – Персиваль смакует это слово. – На что только не идут женщины во имя любви.
– Вы сами хоть когда-то любили? – парирует Клеменс и тут же вспоминает ответ на этот вопрос. Нет, не любил. Ни юным, ни переродившимся, ни взрослым, ни старым – он не любил.
– Не думай, что понимаешь меня, – неожиданно отвечает Персиваль, разбивая ее иллюзорные не-свои воспоминания. – Я любил и почитал свою госпожу, хоть она была жестокой, как все богини, и властной, как любая из женщин… – Он с презрением пинает камешек под ногами, и тот летит по касательной в мутную воду залива. – А она видела лишь своего уродливого сына и не замечала моих стараний. Я все делал ради нее, а она мечтала превратить самого страшного бога в самого мудрого, чтобы люди почитали его за ум и не смотрели на уродство.
– Но у нее ничего не вышло, – добавляет Клеменс, когда понимает, что продолжать свой рассказ Персиваль не намерен. – Потому что ты украл три капли ее зелья мудрости. Верно, Гвион Бах? Или тебе больше по душе имя Талиесин?
Он замирает – даже ветер перестает свистеть вокруг голого пятака земли, где они стоят. Он вскидывает голову и с плохо скрываемой радостью – нет, восторгом – смотрит в глаза Клеменс. Солнце, бьющее в лицо, обрисовывает безобразный шрам, оставленный ему Керидвен, богиней плодородия, матерью Авагду, самого уродливого мужчины из кельтских легенд.
Гвион Бах варил зелье знаний для своей матушки Керидвен, но три капли упали юному богу на палец, и он слизнул их – и обрел безграничную мудрость. Только эти три капли хранили в себе божественный дар, остальное же зелье обратилось смертельным ядом. Тогда Керидвен, могучая и жестокая, в ярости бросилась за Гвионом Бахом: он превратился в кролика, но Керидвен обернулась собакой; он стал рыбой, и Керидвен погналась за ним выдрой; он обратился птицей, а Керидвен летела за ним ястребом; тогда Гвион Бах стал зернышком и спрятался в пшенице – Керидвен превратилась в курицу, отыскала пасынка среди остальных зерен и склевала его. В ее утробе он вновь стал мальчиком, и богиня родила сына, убить которого во второй раз не посмела, а отправила плыть по озеру в кожаном мешке. Младенца невиданной красоты отыскал рыбак; увидев его, он воскликнул: «Taliesin! Небесное чело!», и мальчик стал носить имя Талиесин.
