– Так ты Талиесин? Мудрый бард и пророк? И какова же твоя ценность
[24]? – усмехнувшись, спрашивает Теодор. Клеменс отмечает, что он почти не удивляется или же прекрасно скрывает свое удивление.
Персиваль мгновенно хмурится.
– Выше твоей, проклятый бессмертный. Моя госпожа, конечно, так не считала. Она даже тебя пыталась спасти, сумасшедшая старая… Но кто же будет слушать гадалку с колодой карт, да?
Теодор странно вздыхает, а Клеменс очень некстати вспоминает цыганку с площади в Лионе.
«У твоей судьбы будет сильное имя, дитя…»
– Ты уходишь от темы, – говорит Теодор. – Сегодня я убью тебя. Ты, должно быть, хотел этого.
– Это были мои слова, – усмехается Персиваль. Револьвер в его руке тревожно звякает, ветер, вновь поднимая с земли сухие травинки, уносится выше, в небо, к быстро бегущим серым облакам.
– Перед тем как ты бросишься на меня и попытаешься задушить, а я пристрелю тебя как пса, – Персиваль вышагивает вдоль илистого берега, стучит револьвером по плечу, и каждый шаг выбивает из обмеревшей Клеменс дух, – я бы хотел кое-что прояснить. Мы оба здесь из-за нее, – он указывает на девушку дулом револьвера; Теодор становится между ними.
– Ты был возрожден ради этого, – говорит Персиваль. – Чтобы защищать таких, как она. Твоя история должна была закончиться на костре в Трали, жалко и жестоко. Я приготовил эту роль для тебя, Серлас. Тот костер был твоим.
Нет.
Персиваль фыркает.
– Но взгляни на себя, – щурится он. – Ты живешь и здравствуешь, и все враги твои умирают, и все близкие твои умирают. И после себя ты оставляешь только горе.
– Неправда, – шепчет Клеменс одними губами и находит вспотевшей ладонью плечо Теодора, сжимает его.
– Правда, моя дорогая! – восклицает «мудрый бард и пророк», приемный сын богини Керидвен. – Ты долго искала ответ на извечный вопрос про нашего героя, и вот он!
Гвион Бах разворачивается к ним лицом – к застывшему Теодору и растерянной Клеменс за его спиной – и вскидывает голову, уже чувствуя себя победителем.
– Я скажу тебе, кто твой герой. Ты возводишь на пьедестал убийцу, – говорит он. – Теодор Атлас всего лишь пьяница. Но тебе, малышка, это известно, верно?
Он шагает вдоль берега, словно втаптывая слова в грязь:
– Слабак. Дезертир. Лицемер. Эгоист. Подхалим. Лгун. Этого ли не достаточно для того, чтобы презирать его до конца своей жизни, Клеменс? Нет?
Она мотает головой, Персиваль останавливается прямо напротив.
– Самое главное, дорогая моя, что он трус.
Перед взором Клеменс обретают четкость образы, пришедшие словно из ниоткуда, не принадлежащие ей, чужие. Все жизни Теодора калейдоскопом проносятся мимо нее, и ее мутит, становится тошно, жутко смотреть. «Это все зелье виновато!» – с отчаянием думает она и дрожит. Теодор вдруг поворачивается, чтобы ее обнять.
Этот неуместный жест становится необходимым.
– Ты убил братьев Конноли, – словно под действием дурмана, шепчет Клеменс.
– Да, – еле слышно говорит Теодор.
– И юношу Шея, – продолжает она. – И нескольких пьяных ирландцев в порту. И индийцев из племени Эши. И итальянцев из клана Лаки Лучано. И немецких офицеров.
– Да, – кивает ей Атлас. – Да, так и есть.
Время продолжает свой быстрый бег, Земля вместе с ними, крохотными и незначительными, крутится вокруг Солнца, и все боги, какими бы могущественными они ни были, становятся не важны. Клеменс повторяет про себя эту мысль, чтобы сделать ее правдивой, а потом мягко отталкивает Теодора.
– И ты можешь убить Гвиона Баха. Ведь он всего лишь кельтский бог.
Он должен понять ее. Теодор кивает и поворачивается к стоящему в нескольких футах от берега Перси-валя, закрывая его от взора Клеменс своим плечом. Она смаргивает невольные слезы.
«Гвион Бах, – думает Клеменс. – Талиесин. Пророк или бард, трикстер или бог правды. Его можно убить, как эльфов Толкина».
Она смотрит, как Теодор приближается к Персивалю, и заранее знает, чем закончится их столкновение. Одна капля зелья знаний не подарила ей пророческого дара, но дала возможность творить будущее своими руками. Ей жаль, что всю эту силу она потратит на то, что ей радости не принесет.
Но Теодор заслуживает лучшей жизни.
– Забудь, – шепчет Клеменс, как только грохочет первый выстрел.
***
Яростное лицо Киерана вдруг размывается ярко-рыжей волной. Клементина, ахнув, оказывается прямо между Серласом и бегущим на него Конноли, и Серлас скорее чувствует, чем слышит, как острое лезвие ножа вонзается в тело девушки с глухим вздохом. Что-то невидимое, словно путы, стягивает его шею. Сложно дышать, больно. Клементина вздрагивает и падает перед ним на колени.
– Ты что делаешь, идиот! – вопит Дугал, отталкивая замершего брата в сторону. Серлас переводит взгляд с них на осевшую в ногах девушку.
Это все сон, неправда.
Непрекращающийся кошмар, от которого он не может избавиться шестнадцать долгих лет.
Весь мир сужается до рвано вздыхающей Клементины, крик мальчишки Шея перекрывается чьим-то чудовищным глухим воем. Серлас падает на колени, тянет к Клементине дрожащие руки.
Она обмякает, аккуратно прижимаясь спиной к его груди. Прикрывает глаза. У нее бледное лицо и бледная шея, зато на животе растекается алое пятно, становится все больше и больше, и красная рукоять ножа сливается с новым узором на ее платье.
Где-то далеко в лесу стонет, беснуется страшный монстр. Серлас слышит его и хочет даже отвернуться от Клементины, посмотреть себе за спину, выискать среди чернеющих стволов деревьев силуэт покалеченного зверя.
– Что вы наделали! – плачет Шей. Братья Кон-ноли испуганно ругаются между собой.
– Серлас! – хрипит Клементина и облизывает белые губы. – Ты знаешь…
И закрывает глаза. Серлас кричит, и вой зверя становится его собственным – это он зверь, он чудовище, измученное людьми и ведьмами.
«Ты знаешь, Серлас, – шепчет в его голове Клементина, – мама заколдовала тебя мне в защитники. Я передам ей, что ты справился».
– Живи, Серлас, свободным.
***
– Ты знаешь, почему у Клементины не получилось освободить его? – спрашивает Персиваль. Он улыбается, облизывает губы. Клеменс ежится.
– Догадалась теперь.
Они сидят друг напротив друга; Персиваль вальяжно раскинулся на продавленном диване и гладит пальцами ворс спинки, Клеменс, напряженная, напуганная своим решением, сжалась в старом кресле и стискивает руками потрепанную книжицу, которую вытащила из шкафа в углу гостиной, только чтобы чем-то занять руки.
