В наше время такая статья считалась бы классическим примером разрешения медицинской загадки. В 1925 году, однако, подобное заявление оказалось настолько в новинку, что подобной почести не удостоилось. Заключения Мартланда были настолько радикальными, что сделались предметом ожесточенных нападок, причем не только со стороны Флинна. Специалист по лечению с помощью радия, доктор Джеймс Эвинг, сухо прокомментировал на собрании общества патологоанатомов Нью-Йорка: «Мы далеки от того, чтобы говорить о вредоносных эффектах радиевой терапии».
Он, может, и был далек – однако Мартланд определенно нет. На самом деле Мартланд указал на опасность употребления внутрь или внутривенного введения радия в медицинских целях, заявив, что «ни одно из известных радиоактивных веществ не обладает лечебными свойствами».
Это заявление подействовало на сторонников радия, как красная тряпка на быка. Речь шла уже не просто о смерти нескольких красильщиц циферблатов: Мартланд теперь нападал на крайне прибыльную отрасль. «Изначальное исследование было высмеяно большинством авторитетных специалистов в области радия, – позже вспоминал Мартланд. – На меня все время совершали нападки из-за моих попыток защитить общественность и добиться компенсации для больных девушек, стоящих на пороге смерти. Производители радия проявляли особую активность и всячески оскорбляли меня, пытаясь подорвать мою репутацию».
У занимающихся радием компаний на то имелись веские причины. В письме от Radium Ore Revigator врачу было сказано, что его статья «автоматически снизила наши продажи более чем наполовину по сравнению с предыдущим кварталом».
Сомнения одолевали не только тех, чье финансовое благополучие зависело от радия. Даже Американская медицинская ассоциация – в 1914 году включившая радий в перечень «новых и неофициальных лекарственных средств» – проявила скептицизм. Все это делало претензии девушек все более и более подозрительными с точки зрения адвокатов, к которым они обращались за помощью.
В USRC не могли нарадоваться тому, как общественность восприняла работу Мартланда. Уже совсем скоро они планировали нанести ответный удар с помощью собственных медицинских исследований; вице-президент Баркер написал в служебной записке с едва скрываемым ликованием: «Наш товарищ Мартланд по-прежнему настаивает, будто мы десятками убиваем красильщиц циферблатов; его статья является частью их пропаганды. Как я понимаю, однако, вскоре будет опубликовано исследование Флинна. Ему совершенно ничего не удалось обнаружить, и я считаю, что его отчет является очень толковой работой». Он добавил: «Я склонен считать, что мы выделим ему деньги на продолжение его работы».
С точки зрения компании, Флинн был их спасением. В USRC наверняка пришли бы в ужас, узнав, что Флинн написал доктору Дринкеру: «Хотя официально я пока об этом не заявляю, я не могу избавиться от чувства, что в проблемах девушек виновата краска».
Пока ученые публично воевали по поводу причины болезни девушек, одна из них по-прежнему страдала в ее тисках, изо всех сил продолжая бороться. Маргарита Карлоу вот уже несколько недель оставалась «полуживой». По мнению Хоффмана, ее случай был «самым трагическим из всех известных». Из-за опасного ослабления иммунной системы Маргарита помимо прочего подхватила еще и пневмонию. Тем не менее ей удалось в канун Рождества вернуться домой, чтобы провести его со своей племянницей, мамой и папой. Прошло ровно два года с того Рождества, когда ей удалили зуб и начались все ее проблемы со здоровьем. Полгода миновало после смерти ее сестры.
В первые часы второго дня Рождества 1925 года Маргарита в возрасте двадцати четырех лет последовала за своей сестрой на тот свет. Она умерла у себя дома на Мейн-стрит в три часа ночи. Ее кости, как позже сказал Мартланд, оставили «красочные скопления» на рентгеновских пленках, которые он обернул вокруг ее тела после смерти.
Два дня спустя, второй раз за полгода, ее родители проводили в последний путь дочь в умиротворенной тишине кладбища Лорел Грув. Тем не менее Маргарита Карлоу умерла не молча: она первой подала иск и показала, что против убившей ее корпорации можно сражаться. Ее смерть была громогласным ревом.
Этот звук еще долго отдавался эхом: еще долго после ее смерти, еще долго после ее похорон, после того, как ее родители не спеша вернулись домой и закрыли свою дверь от внешнего мира.
Глава 22
Все, чего хотелось Грейс Фрайер, когда она листала местную газету, это немного хороших новостей. В 1926 году к таким можно было пока что отнести лишь одну. Продвигаемый мисс Уайли новый закон, к ее собственной и красильщиц циферблатов радости, был принят: радиевый некроз официально стал болезнью, подлежащей компенсации. Добиться этого оказалось во многом проще, чем Уайли себе представляла.
В остальном весна выдалась не особо удачной. У Грейс снова начались проблемы с челюстью – теперь у нее оставалось лишь три зуба на нижней челюсти, и она трижды в неделю была вынуждена ходить на прием к доктору Маккафри – а боль в спине все усиливалась. Какое-то время Грейс не показывалась по этому поводу врачам: было слишком дорого. Тем не менее, несмотря на все свои проблемы, Грейс по-прежнему продолжала ежедневно ходить на работу в офис. «Я чувствую себя лучше, когда работаю», – пояснила она. И действительно, она, по свидетельствам, встречала людей в банке жизнерадостно.
Кроме того, у нее была еще одна причина ходить на работу. Кинта заметила, что Грейс продолжала работать, «чтобы не быть обузой для своей семьи». По медицинским счетам Грейс задолжала почти 2000 долларов (26 800 долларов), и ее родители определенно были не в состоянии этот долг погасить. Тем не менее, даже если бы Грейс отдавала весь свой заработок, составлявший порядка 20 долларов (268 долларов в пересчете на современные деньги), на оплату счетов, ей потребовалось бы два года, чтобы покрыть задолженность. Она понятия не имела, где раздобыть деньги… ну, не считая одной идеи. К этому времени она уже почти год обращалась то к одному, то к другому юристу, причем делала это практически одна. Столкнувшись с повальными отказами адвокатов браться за дело, остальные девушки, казалось, сдались.
Альбине крайне нездоровилось; она виделась лишь с близкими друзьями и не могла покинуть дом из-за гипса. Джеймс Ларис делал все возможное, чтобы заставить улыбнуться свою жену. «Он подбадривал меня, – рассказывала Альбина, – и называл меня молодчиной», однако это не помогало. «Я стала обузой», – подавленно говорила она. Хотя ее сестра Кинта и не падала духом, ее проблемы тоже не шли на убыль: теперь обе ноги стали давать «белые пятна» на снимках, а Кнефу никак не удавалось сохранить ей зубы.
Что касается Кэтрин Шааб, то ее теперь и вовсе никто не видел: она сидела дома и отказывалась выходить. «В то время, как другие девушки ходили на танцы и в театр, встречались и выходили замуж по любви, – мрачно говорила Кэтрин, – я вынуждена оставаться здесь в ожидании мучительной смерти. Я так одинока». Она покидала дом, только чтобы сходить в церковь. Если раньше Кэтрин не отличалась особой религиозностью, то теперь она заявляла: «Вы и представить себе не можете, какое облегчение я получаю от посещения службы». Так как работать она не могла, счета за медицинские услуги приходили ее родным. Ее отец Уильям, которому было за шестьдесят, делал все возможное, чтобы помочь, однако сестра Кэтрин призналась: «Папе приходится нелегко. Он уже не может работать, как раньше».
