Помогал ему в подготовке его верный секретарь Карол Рейзер вместе со своей женой, немкой по имени Трудель. Изрядное количество публикаций о радии были на немецком, так что Трудель часами напролет переводила документы, в то время как Гроссман знакомился с тонкостями дела. Он день за днем вкалывал по восемнадцать часов, и его команда усердно работала, чтобы за ним поспевать.
Так как Альфред Перселл теперь жил в Чикаго, он заглянул в офис к Гроссману, чтобы узнать, не нужно ли для женщин что-то сделать. «Ради всего святого, – воскликнул Гроссман, – раздобудьте заключение врача!»
Они последовали его указаниям, однако получить медицинские записи оказалось непросто. «Я написала своим врачам, – рассказывала Кэтрин позже в том году, – но ответа так и не получила». Перл Пэйн обратилась в больницу, где ее лечили, но и там тоже отказались предоставить данные. В итоге она стала молить врачей: «Пожалуйста, помогите мне получить эти документы. У нас на носу итоговые слушания».
Не только женщины стали запрашивать документацию. Той осенью Гроссман сделал официальный запрос в Radium Dial на «предоставление [результатов] всех проведенных физических обследований сотрудников». Компания скрыла истинные результаты тестов. Гроссман хотел знать, что именно было известно фирме и когда.
Женщины были довольны старательностью адвоката. «Идя на большие жертвы, – писала Перл Пэйн ему хвалебные слова, – вы день ото дня откладывали все свои остальные дела, чтобы подготовить большие объемы информации, необходимой для должного представления этих дел».
Гроссман решил, что первым истцом будет Кэтрин Донохью, а следом – Шарлотта Персел, дело которой Гроссман называл «вторым наиболее верным». Не то чтобы адвокат собрал для Кэтрин больше всего доказательств против компании, да и самой яркой личностью для показаний в суде ее сложно было назвать. И речь не шла даже о том, что она была решительнее всех остальных. На самом деле попросту предполагалось, что эта женщина станет следующей, кто отправится на тот свет. «Ей оставалось недолго, – тихо прокомментировала Перл это решение. – Мы хотели, чтобы она успела выступить в суде».
Хотя Кэтрин была не общительнее своего мужа, она все равно приняла на себя эту ответственность. «Сильной стороной женщин в нашей семье, – сказал один из ее родных, – всегда было то, что они поступали по справедливости и отстаивали свои убеждения. [Кэтрин] видела в происходящем огромную несправедливость и [не собиралась] молчать».
Пока Гроссман вкалывал у себя в Чикаго, для Кэтрин Донохью осень казалась длинной и одинокой. Ее состояние продолжало ухудшаться, причем все быстрее и быстрее. «С моим бедром все совсем плохо, Перл, – призналась Кэтрин своей подруге. – Я почти не могу ходить». Твердая шишка на бедре все росла и росла. Ее лечили рентгеновскими лучами, но позже Кэтрин сказала: «Что ж, я прошла тридцать этих процедур, и они совсем не принесли мне облегчения». Казалось, врачи не в состоянии остановить прогресс ее заболевания, однако Кэтрин отказывалась терять надежду. Какое-то время назад в газетах писали про терапию, которая может вывести радий из костей жертв, – нужно было лишь немного продержаться, и ее смогут вылечить.
Так как Кэтрин больше не могла подниматься по лестнице из-за своего деформированного бедра, Том перетащил ее кровать из кованого железа вниз, в гостиную: сам он теперь спал на диване рядом. Он постарался добиться для Кэтрин максимального удобства: у изголовья кровати он разместил импровизированную лампу и радиоприемник, а на стену над кроватью повесил большое деревянное распятие. Иисус, что был на нем, мог присматривать за Кэтрин, пока она спит. У стены стояли ее костыли, которые она брала, чтобы добраться, хотя и не без помощи супруга, до ванной; на полу у кровати также стояла «пара поношенных тапок». «Игрушечный кролик с испуганным видом», подаренный детям на прошлую Пасху, составлял ей компанию, устроившись на прикроватном столике.
В комнате было два окна с фасада и одно на западной стороне. «Она была хорошо освещена, – вспоминала ее племянница Мэри, – однако они оставляли шторы задернутыми; полагаю, так просила она». Таким образом, в комнате царил мрак – впрочем, у Кэтрин был свой собственный свет.
«Даже сейчас, – в потрясении говорила она, – мое тело в темноте дает слабое сияние».
«Было видно каждую кость в ее теле, – вспоминал ее племянник Джеймс. – Она просто лежала на своей кровати».
Когда девушки в свое время на работе устраивали игры в темной комнате, они сами растворялись в свете сияющего элемента, так что ничего, кроме радия, видно не было. Этот эффект затмения теперь казался удивительным образом пророческим, так как люди, которые смотрели на Кэтрин, не видели ее; они видели лишь последствия ужасного отравления, которое поработило ее тело.
«Люди теперь боятся со мной говорить, – призналась Кэтрин. – Порой мне до жути одиноко от этого – они ведут себя так, словно я уже труп. Тяжело, когда вокруг тебя есть люди, а ты все равно одинока».
Даже когда приезжали родные – Донохью всегда устраивали у себя обеды после церкви в воскресенье, где подавали яйца с беконом, а Кэтрин разливала чай из белого фарфорового чайника с розовыми розами, – они, как вспоминал Джеймс, разговаривали в другой комнате, чтобы дать Кэтрин отдохнуть. Теперь чай разливал кто-то другой.
По мере того как год близился к завершению, одиночество Кэтрин все больше усиливалось. Теперь она проводила «практически все свои дни и ночи лежа в кровати, покидая ее лишь с чьей-то помощью – как правило, своего мужа». «Он носил ее на руках», – вспоминал Джеймс.
В таком состоянии и речи не могло идти о том, чтобы она занималась своими детьми, как ей хотелось, как им требовалось. Хотя у Донохью и не было денег, они все равно наняли домработницу. Эта няня, постоянно проживающая с ними, заменила Томми и Джейн маму. Кэтрин пыталась руководить воспитанием детей из своей кровати.
«Думаю, ей было невероятно грустно от того, что она не могла заботиться о своей малышке, – говорила ее племянница Мэри. – Ей удалось хоть немного позаботиться о мальчике, так что ему повезло почувствовать материнскую любовь. Это была невероятно грустная ситуация, грустная до невозможности».
Кэтрин держалась в стороне от своих маленьких детей не только из-за своего здоровья. Мэри Джейн по-прежнему была совсем крошечной, и ее мать ужасно переживала, что ее сияние, столь заметное в темноте, вредило ее малышке. «Они чуть ли не боялись, – вспоминала Мэри, – подпускать Мэри Джейн к матери. Они толком не понимали, как действует радий и на что он способен. Это было самое печальное».
«Мне так больно, – писала Кэтрин Перл, и, возможно, она имела в виду не только свое ноющее бедро и челюсть, – что временами моя жизнь кажется мне невыносимой».
