«Пожалуйста, опубликуйте это, – откровенно сказала она. – Я хочу, чтобы вы, когда будете писать про нас, замолвили словечко про нашего адвоката, мистера Гроссмана».
Она отдавала распоряжения; ее голос на этом собрании, сказал Гриффин, был «энергичным» и «сильным». Гроссман оплатил все судебные расходы из своего кармана – включая текущие, связанные с апелляцией, – и Кэтрин хотела, чтобы он получил за это хотя бы рекламу в СМИ.
«Вы слышите голос Сообщества живых мертвецов, – провозглашал теперь сам Гроссман. – Это голос женщин-призраков, которые обращаются не только к находящимся сейчас в комнате, но и ко всему миру. Этот голос стряхнет оковы промышленного рабства в Америке. У вас, девушки, есть право на лучшие законы. Ради этой цели данное сообщество и трудится».
Гриффин взял интервью у них всех; у каждой женщины была своя душераздирающая история.
«Мне страшно говорить, [о том, как я себя теперь чувствую], – вздохнула Мэри. – Мои лодыжки и челюсть болят постоянно».
«Я не знаю, какой день станет моим последним, – с тревогой сказала Олив. – Я лежу по ночам, таращась в потолок, и думаю, что, может быть, настал мой черед».
«Приходится прилагать усилия, чтобы делать все как обычно, чтобы вести себя обычным образом, – призналась Перл. – Я этого не показываю, однако сейчас я нервничаю, и меня трясет. Я понесла слишком много невосполнимых потерь». «Мне так не хватает, – чуть ли не прокричала она, – возможности снова побыть матерью… Я никогда не смогу быть матерью и женой, которой заслуживает мой муж».
Что касается Кэтрин, то у нее внезапно вырвались всего два слова: «Все пропало!» Возможно, подобно Кэтрин Шааб, у нее в голове проигрывались сцены со многими призрачными девушками: Эллой, Пег, Мэри, Инез…
«Эти слова, – отметил Гриффин, – прозвучали очень неожиданно и многозначительно. Снова повисла тишина».
Том Донохью, который все это слушал, не выдержал. Он заговорил с горечью, дрожащим голосом. «У нас есть общества защиты собак и кошек, однако они ничего не станут делать для людей, – выпалил он. – У этих женщин есть души».
Перед уходом Гриффин задал свой последний вопрос. «Как вы поддерживаете свой моральный дух?»
Ответила на него Кэтрин, «неожиданно и с воодушевлением». Она сказала: «Благодаря нашей вере в Бога!»
Тем не менее, хотя вера Кэтрин и была теперь сильной, как никогда, с каждым днем ее тело слабело. Всего неделю или около того спустя она написала Перл: «Пыталась написать раньше, однако теперь я даже писать не могу. Мне так сложно подниматься из постели хоть на какое-то время, и когда я это делаю, то потом неделю отлеживаюсь». От нескончаемых юридических проволочек легче не становилось. «Мне лишь хочется, чтобы с моим делом поскорее закончили, – мечтательно написала она. – Видит Бог, мне нужна медицинская помощь, да еще как».
Хотя подруги и старались всячески ее поддержать – Олив принесла фрукты и ведро свежих яиц, а Перл купила ей новенькую ночную сорочку, ради которой им с Хобартом пришлось пожертвовать своими скудными средствами, – тело Кэтрин отказывалось реагировать на их доброту. Она страдала от мучительных непрекращающихся болей, которые требовали постоянного приема наркотических средств. Ее челюсть продолжала разваливаться на еще более мелкие фрагменты, и каждый следующий отламывался с еще большей болью, чем предыдущий, и с этими новыми переломами в ее состоянии произошло еще одно изменение.
У Кэтрин начала кровоточить челюсть. Каждый раз она теряла примерно по пол-литра крови. Хотя ей и хотелось оставаться дома рядом с Томом, ее врач доктор Данн поспешил отправить ее в больницу – Кэтрин назвала это «торопливой поездкой». «Я хочу быть дома, – в отчаянии написала она Перл с больничной кровати. – Мне так одиноко… Врач хочет, чтобы я была тут; Том хочет нанять домой медсестру. Я просто не знаю, что делать. Мне так больно». Она умоляла Перл навестить ее: «Не могла бы ты приехать, по возможности, как только получишь это письмо? Мне так одиноко и грустно».
Беспокойство доктора Данна по поводу состояния Кэтрин росло. Он продержал ее в больнице несколько недель, ее болезнь была в терминальной стадии; Кэтрин настолько ослабела, что казалось, малейшее усилие станет для нее смертельным. Врач сделал официальное заявление: «По моему мнению, любая нетипичная нагрузка, такая как выступление в суде, может оказаться фатальной. Я настоятельно рекомендовал ей отказаться от любых подобных действий».
Но он говорил не о ком-то, а о Кэтрин Донохью. Что бы там ни думал ее врач, она была решительно настроена изо всех сил продолжать бороться с Radium Dial. На этот раз компании не должны были сойти с рук злодеяния. Кэтрин выписали из больницы в начале июня 1938 года, и она оказалась у себя дома как раз вовремя, чтобы устроить там собрание за день до рассмотрения апелляции. Пришел Гроссман и остальные женщины. «Мне уже не на что особо надеяться, – сказала им Кэтрин, признавая свою обреченность. – Мне нужно лишь немного подождать. Это поможет [вам, девочки], одержать победу, и это поможет моим детям».
Ее дети и Том, сказала она, «стоят всей этой боли и страданий».
Доктор Лоффлер навестил ее в тот же день. Матрас «едва проминался под ее телом», когда он брал кровь на анализ из ее «рук, которые были едва толще пальцев». Кэтрин теперь настолько ослабела, что больше не носила свои очки, однако подаренные Томом часы по-прежнему болтались на ее запястье, хотя ремешок и был затянут до предела. Если раньше она надевала на такие собрания свое изящное платье в горошек, то теперь на ней была растянутая хлопчатобумажная ночная сорочка с двумя вышитыми распятиями на воротнике с острыми углами.
Когда доктор Лоффлер взвесил ее, Кэтрин сразу же поняла, что он не отменит запрета доктора Данна на ее участие в завтрашних слушаниях. Кэтрин Донохью весила теперь 28 килограммов; она была не намного тяжелее своего пятилетнего сына. По правде говоря, если бы ее состояние и позволяло ей появиться в зале суда, ее было бы невозможно туда доставить. Ее тело больше не выносило даже малейшего давления.
Хотя Кэтрин и не могла присутствовать на рассмотрении апелляции, она всецело доверяла представляющему ее интересы Гроссману. «Он же практически самый лучший, не так ли?» – говорила она про него. И Гроссман не единственный, кто собирался за нее постоять: Перл, Шарлотта, Мэри, Олив и все остальные женщины тоже были здесь, как и Том Донохью. В зале, где проводились слушания, «был полный аншлаг», хотя дело и происходило в понедельник. Увидев, в каком состоянии была Кэтрин за день до того, Гроссман назвал это дело «гонкой со смертью». «Если миссис Донохью умрет до вынесения окончательного вердикта, – мрачно заметил адвокат, – то ее наследники по закону ничего не получат».
