В мифологии зороастризма, религии, возникшей в древней Персии, но существующей поныне и сильно повлиявшей на все соседние традиции, сотворение мира предполагает противостояние природы дикой и окультуренной. За окультуренную отвечает добрый Ахура-Мазда, верховный бог зороастрийского пантеона, создавший человека, скот и растения. Дикую природу представляет злой Ангра-Майнью (в другом произношении – Ариман). Борьба двух этих начал составляет суть зороастрийской священной истории: мир дуалистичен, и все в нем относится к добру либо злу. Огонь священен, но дым плох, пчела хороша, но оса греховна, собака – прекрасное животное, а волк – зло, которое нужно истребить. «Мы славим Ахура-Мазду, который создал скот и Арту, воды и растения, свет и землю и все благое» – учит нас зороастрийский священный текст. И тут, конечно, присутствует и философское понятие Арты (иначе – Аши), истины, вселенского закона. Но на первом месте оказывается скот. Древняя иранская цивилизация была культурой скотоводов – неудивительно, что для персов, как и для их отдаленных родственников, древних индийцев, главным животным всегда была корова.
Но, может быть, дело в антропоцентризме западных религий? Довольно часто можно услышать мысль о том, что христианство или иудаизм поддерживают потребительское отношение к природе в большей степени, чем другие религии, потому, что человек в них рассматривается как венец творения, владыка всего живого. В некоторых случаях это рассуждение вполне оправданно, и в связи с австралийскими аборигенами оно упоминалось выше. Действительно, нельзя не согласиться с тем, что иудаизм и христианство закрепляют в сознании своих приверженцев идею собственности, которая охотникам и собирателям далеко не всегда понятна. И все же нельзя сказать, что это особенность только авраамических религий. Все учения, созданные сельскохозяйственными обществами, так или иначе предполагали преобразование окружающей среды.
Хорошим примером этого могут служить мифы Китая. В отличие от европейца, древний китаец никогда не ощущал себя центральной фигурой мироздания: многочисленные духи, населяющие мир, могли быть и могущественнее, и выше по статусу. В имперские времена духов рек или гор в Поднебесной наделяли придворными рангами и чиновными званиями. Характерно, что китайцы, как австралийцы из первой главы, предпочитали ориентироваться в пространстве не столько относительно себя (лево-право), сколько по сторонам света
[171]. Все это, однако, совершенно не мешало китайцам окультуривать окружающее пространство и осваивать его едва ли не с большей интенсивностью, чем в каком бы то ни было другом регионе. И религиозные традиции этот подход подкрепляли. Мифические императоры Юй и Яо спасают землю от потопа, строя каналы и дамбы, то есть занимаясь необходимой для китайского сельского хозяйства ирригацией. Еще один герой мифа, правитель Шунь, борется со своим братом Сяном, пока не убеждает того перестать вытаптывать посевы и начать выкорчевывать пни.
Те или иные образы сельскохозяйственной деятельности найдутся в мифологии любого народа. В римских мифах только за выращивание и обработку зерна отвечали девятнадцать богов: от заботящихся о ростке Сегетии и Волютины до отвечающего за обмолот Нодутерента и за помол – Пилумна
[172]. В японских с сельским хозяйством связано множество духов-ками. Ну и, конечно, все слышали про «умирающих и воскресающих божеств» и героев, которых часто связывают именно с образом зерна, тоже умирающего и воскресающего, порождающего новую жизнь. Такие образы известны во многих регионах – от средиземноморских Адониса и Таммуза до Хун-Хун-Ахпу, бога кукурузы, которого почитали майя. Разумеется, не всегда стоит объяснять мифы одним только сельским хозяйством: образ Адониса, умирающего и воскресающего каждую весну, конечно, связан с рождающейся заново природой, но все же шире одних только растительных метафор, а соединение всех воскресающих персонажей мифологии, включая Христа или мумифицированного повелителя загробного мира Осириса, в одну группу – прием довольно искусственный. И все же нельзя не признать, что некоторые из этих мифов действительно связаны с сельским хозяйством и даже диктуют верующим определенные нормы экологического поведения. Так, скажем, в рамках культа Адониса верующие высаживали в черепках амфор быстро расцветающие растения. В сущности, это был один из прообразов привычных нам цветочных горшков.
Власть символов
Цветущие и увядающие растения были символом Адониса – и выходило, что культ способствовал распространению растений в городской среде Афин или Александрии. В истории религии такое случалось нередко, причем влияние было обоюдным. Среда и методы хозяйствования всегда влияли на религиозные символы и понимание религии, и зачастую серьезнее, чем кажется.
Древние иудеи разводили коз и овец, и в символический ряд иудаизма, а следом и христианства вошли агнцы и козлища, так же как и смоквы, оливы и множество других растений и животных Ближнего Востока. Но можно ли адаптировать те же символы для других культур? Во время важного для русской православной традиции праздника Вербное воскресенье верба заменяет не растущую в наших широтах пальму. Адекватная ли эта замена?
В конце XIX века со схожей проблемой столкнулись протестантские миссионеры, проповедовавшие инуитам на востоке Канады. Жители северных краев, естественно, не знали о множестве вещей, совершенно естественных для культуры Средиземноморья. И проповедникам пришлось заменить реки, текущие молоком и медом, реками ворвани – китового жира. А агнец божий превратился в белька, детеныша тюленя
[173]. Иннокентий (Вениаминов), православный креститель алеутов, в молитве «Отче наш» вынужден был вместо непонятного «хлеба насущного» использовать «рыбу». Не легче задача стояла перед католическими монахами-иезуитами, которым пришлось нести слово божие индейцам Латинской Америки. Индейцы не знали ни винограда, ни европейских зерновых, а между тем их нужно было как-то причащать. Хлеб легко заменялся маисовыми лепешками
[174], но можно ли было, как иногда предлагалось, вместо вина использовать горячий шоколад?
[175]
