Для него [читателя. – П. М.] характерно глубокое и простодушное доверие к тому, что повествует рассказчик. Его действительно интересует та история, которую он читает, он с удовольствием знакомится с ее героями и второстепенными персонажами, он активно следит за всеми возникающими по ходу сюжета происшествиями, испытывая при этом соответствующие (в общем случае – запрограммированные автором) эмоции и приходя к естественным в описываемой ситуации выводам и оценкам. Как правило, он до определенной степени сопереживает героям, так же, как они, чувствует себя озадаченным, столкнувшись с загадочными, не поддающимися никакой логичной интерпретации обстоятельствами совершившегося преступления, и, выяснив, наконец, из заключительной сцены, какова же была истинная подоплека всех содержавшихся в детективе тайн и загадок, он – если основная загадка оказывается простой и изящной – с восторгом… восклицает: “Здорово! Как же это я не догадался?!”»
[48] [выделено мной. – П. М.].
Итак, главное удовольствие при чтении детектива возникает от того, что мы видим красоту и – в идеале – простоту загадки и разгадки. Резонно задать вопрос: почему лишь в середине XIX в. появился жанр, доставляющий читателю удовольствие такого рода? Ответ будет очевиден: ранее существовали другие жанры, выполнявшие аналогичную функцию. Один из них – жанр собственно загадки. Самая общая эрудиция в истории культуры показывает, что отношение аудитории к загадке в древности и Средневековье разительно отличалось от современного.
Велика роль загадок в народной культуре – не только как самостоятельного жанра, но и как частотного сказочного мотива или, например, как части свадебного обряда. «Во многих традициях существует так называемая шееспасительная загадка (das Halslösungsrätsel), ответ на которую определяет выбор между жизнью и смертью вопрошаемого»
[49]. (Самый известный пример: Сфинкс загадывает путникам загадки, цена которых – жизнь и смерть прохожего и самой Сфинкс.) «Царица Савская, услышав о славе Соломона во имя Господа, пришла испытать его загадками» (3 Цар. 10:1). В литературе конца Античности и раннего Средневековья появляются целые сборники загадок – Татвина, Альдгельма и др., причем в Средние века эти сборники пишутся на латыни (что говорит об отнесении загадки к подлинной литературе), а сами загадки зачастую составляются в стихах. (Интересно, что соответствие формы содержанию часто доходит до использования акро- и телестихов: сама загадка заставляет нас увидеть привычные вещи в непривычном освещении; акростих или телестих – это стихотворение, которое тоже требует «двойного видения».) Алкуин, перебравшийся из родной Англии ко двору Карла Великого, помимо всего прочего, популяризирует среди франков загадку. Большую популярность в Средние века имеют произведения типа диалогов Соломона и Сатурна, где герои, подобно царице Савской, испытывают оппонента загадками, причем победа в состязании может – как в случае Соломона и Сатурна – означать превосходство той религии, которую представляет победитель. В древнерусской литературе мы находим, например, «Повесть о Петре и Февронии Муромских» Ермолая-Еразма, где используется фольклорный образ мудрой девицы, отгадывающей загадки, – образ, появляющийся впоследствии в сказках Лескова и Толстого. Кстати, «эхо» такого отношения к загадке в литературной сказке слышно не только у русских писателей XIX в., но и у английского писателя XX в.: напомним, что в «Хоббите» ценой загадок снова – как и во времена Эдипа – становится жизнь. (Между прочим, Голлум обнаруживает прекрасное понимание специфики жанра: когда Бильбо, задумавшись, спрашивает сам себя: «Что это у меня в кармане?» – Голлум обиженно возражает: «Это не загадка, а вопрос!»)
Таким образом, загадка в древности и Средние века была тестом на мудрость. Это позволяет сблизить жанр загадки с жанром мудрых изречений, также весьма распространенным в литературе Древнего мира. Может показаться, что такое сближение натянуто, однако, как замечает Е.М. Мелетинский, «внешняя форма пословиц, не говоря уже о загадках, имеет причудливый, парадоксальный оттенок, содержит известные контрасты. Например, в простейшей пословице “мал золотник, да дорог” весьма банальные и рациональные суждения о независимости ценности от величины облечены в контрастный образ, в котором малая величина как бы противопоставляется большой ценности, с тем чтоб эту противоположность тут же снять, преодолеть»
[50].
Жанры загадки и пословицы подготавливают появление новеллы, причем для «зародышевых форм» новеллы характерно «исключительное значение категории мудрости»
[51].
Особая роль загадки и пословицы, особое значение категории мудрости характерны, видимо, для всех культур. Точно так же, видимо, можно утверждать, что во всех или, по крайней мере, во многих литературах независимо друг от друга зарождается жанр новеллы. Однако лишь в западном мире новелла порождает детектив. Разумеется, любой ответ на вопрос «почему?» будет более или менее гипотетическим. Гипотеза, которую я предлагаю, основывается на одной параллели.
Только в западной культуре возник детектив, генетически восходящий к жанру загадки и основывающийся на уважении к мудрости. И только в западной же культуре – но многими веками раньше – уважение к мудрости обернулось чем-то гораздо большим.
«Современные… археологические находки привели к обнаружению и литературных памятников древней восточной мудрости»
[52]. «То, что указание на мудрость Египта уместно, сегодня подтверждено документально огромным богатством руководств и приказов (заповедей), которые подтверждают репутацию Египта в этой литературной области»
[53]. Такие сборники изречений в Египте, Вавилоне и Ассирии имели светский характер. Однако в древнем Израиле этот жанр претерпевает радикальные изменения:
Придворные хакамим [мудрецы. – П. М.] постепенно пришли к сознанию, что вовсе не житейский опыт, но преимущественно страх Господень является началом премудрости. Но окончательно перевели на религиозный путь первоначально отнюдь не религиозную хохму катастрофа 586 года и последовавший за ней вавилонский плен. В катастрофе погибли не только государственные чаяния Израиля, но и вообще вся его государственность: после плена Израиль, сведенный к Иерусалиму и его окрестностям, возродился в рамках огромной персидской, а потом эллинской империи. Добившись на краткое время национальной независимости при Маккавеях, он окончательно ее потерял в римскую эпоху. Совершенно понятно, что при таких обстоятельствах те, которые размышляли над государственным опытом и старались выработать правила мудрого ведения государственных дел и угождения земным царям, перешли, лишившись государства, к размышлению над законами, по которым строятся самые судьбы государств и отдельных человеческих личностей, и стали задумываться над тем, как оказаться праведными перед вершителем этих судеб – небесным царем, Богом. В Израиле родилась религиозная и потому в подлинном смысле слова хохмическая [от древнееврейского слова hokma – Премудрость. – П. М.] мысль
[54].
