Это случилось, когда избирательная кампания была в полном разгаре, и у Оскара совсем не было времени, чтобы справиться с психологическими последствиями шока. Он был вынужден все это вытеснять из сознания. Я и сегодня, как наяву, вижу длинную очередь паломников от социал-демократии у его больничной койки. Впереди всех Ганс-Йохен Фогель, он был тогда председателем партии. Все уговаривали Лафонтена не снимать свою кандидатуру. Я знаю, как сильно переживал Йоханнес Рау. Будучи премьер-министром земли Северный Рейн-Вестфалия, на этом мероприятии он сидел в президиуме в первом ряду. Позади, во втором ряду, была женщина в белом платье, которая неоднократно пыталась придвинуться к нему. Эта женщина, собственно, хотела напасть на Рау, а Лафонтен стал ее жертвой лишь потому, что он, по ее словам, «удачнее стоял». На сцену она пробралась якобы за автографом, с двумя букетами цветов. В цветах был спрятан нож.
У меня всегда было чувство, что события развивались слишком стремительно: еще вчера он лежал чуть не мертвый, сегодня ему посчастливилось выжить, и вдруг он снова участвует в избирательной кампании. Ускоренный темп способствовал вытеснению этого факта из общественного сознания, во всяком случае многие уже забыли о покушении. Только один человек никогда не забудет — Оскар. Как часто, должно быть, он видит это во сне! Как велико потрясение, с которым он вынужден жить с тех пор — не говоря уже о потере доверия к окружающим, что непременно должно было последовать за подобным событием. Как преодолеть себя, чтобы снова войти в толпу и оказаться в людской массе? И сколько сил надо приложить, чтобы дистанцироваться от пережитого?
В конце 90‑х мне трудно было понять его отказ от борьбы за пост канцлера. Сегодня я верю, что нашел объяснение. Были и другие аналогичные случаи. Хотя бы его отказ стать преемником Вилли Брандта на посту председателя партии — ради этого он пошел даже на разрыв отношений с великим «дедом», почитаемым им человеком, служившим ему примером. Или случай на партийном съезде в Мангейме в 1995 году, о котором мне рассказывали. Потребовались сверхчеловеческие усилия, все приемы искусства убеждения, чтобы в ночь после его блистательного выступления все-таки убедить его в том, что он должен завтра же выдвинуть свою кандидатуру против Рудольфа Шарпинга на пост председателя партии. Своей речью он покорил сердца делегатов, у них пробудилась надежда, что именно он сумеет вывести партию из трудной ситуации после поражения на выборах 1994 года. В средствах массовой информации тогда говорилось о спланированной атаке, чуть ли не о путче. Для этого нет никаких оснований. Это был Лафонтен, вдохновенный политик-оппозиционер, со своим зажигательным призывом. Он сделал то, что он лучше всего умел. Путч? Что за чепуха!
И позже своими действиями и своим бездействием он выказывал склонность к оппозиции. Это качество вполне могло быть усилено опытом пережитого покушения. А его полная отставка со всех постов в марте 1999 года? Возможно, она объясняется тем, что общественное мнение в своих симпатиях отвернулось от него, а возможно, и выросшим после того покушения страхом перед тем, чтобы вновь выйти к публике.
Уход Лафонтена из СДПГ и его возвращение на политическую сцену — в дважды видоизмененную ПДС — еще один аргумент, подтверждающий мою точку зрения. Там, в партии демократического социализма, или в ней же, под еще одним новым названием, он может остаться и останется самим собой: прирожденным политиком-оппозиционером. Ни единого требования из тех, что он теперь формулирует, ему никогда не придется проводить в жизнь, и он может тешить свое самолюбие приятным чувством, что он прав, как всегда. Внимание общества ему обеспечено — и без необходимости брать на себя особую ответственность. Жаль.
Мысли подобного рода, насколько я помню, приходили мне в голову и тогда, 11 марта 1999 года, и в последующие годы я снова и снова размышлял над загадкой Оскара Лафонтена. Хотя в тот момент мне нельзя было реагировать на его отставку эмоционально: нельзя было дать волю огорчению или разочарованию в дружбе. Я должен был научиться с этим жить.
На эмоциональном уровне и в личном плане я почувствовал себя очень сильно задетым, только когда он в поисках оправданий и уважительных причин в своей колонке в «Бильде» сравнил меня с рейхсканцлером Брюнингом
[15], «который своей политикой экономии вызвал массовую безработицу и подготовил дорогу для Гитлера». Лишенное всякого смысла сравнение. Йошка Фишер назвал его «исторически ошибочным», а моя жена после этого потребовала от Лафонтена выйти из СДПГ. Я был сильно задет, когда от него понеслась публичная ругань, когда он опубликовал свою книгу «Сердце бьется слева» и проделал все то, что, по всей вероятности, он понимал как подготовку к своему возвращению в политику. Тогда я подумал: бывает, что люди вынуждены расстаться, если один из них больше не может или не хочет, или если не может и не хочет. Но разве обязательно мстить и швыряться камнями? Я никогда не отвечал публично на его нападки и сейчас этого не сделаю. С меня хватит и потери соратника.
Тогда, у себя в кабинете, пока мои мысли вертелись вокруг этой потери, я знал: надо первым делом, и как можно скорее, заняться той зияющей дырой, которую означала отставка Лафонтена для правительства и партии. Ко мне пришли замы председателя СДПГ, сначала Хайдемари Вичорек-Цойль, чуть позже и Франц Мюнтеферинг. Мне было ясно, что альтернативы нет и я должен стать преемником Оскара в руководстве партией. Так считал и Франц, а после некоторых колебаний и Хайдемари — когда Мюнтеферинг решительно отклонил предложенную ею кандидатуру.
Несколько месяцев спустя я попросил его — он тогда стал министром транспорта в федеральном правительстве — занять пост генерального секретаря партии. Стоило попытаться: возможно, мы с ним могли составить такую пару лидеров, которая, как минимум, сгладила бы для СДПГ потерю Оскара. Экстренный партийный съезд, предстоявший 12 апреля 1999 года в Бонне, должен был разобраться с внезапно возникшим вопросом о руководстве. Мне было важно, чтобы за меня как преемника Оскара Лафонтена на посту председателя партии проголосовало убедительное большинство делегатов. Конечно, я был под сильным впечатлением и немало гордился тем, что мне выпала возможность занять пост, на котором моими предшественниками были замечательные личности — от Бебеля до Брандта. Люди, без которых не была бы написана история рабочего движения, просвещения и эмансипации.
На том партийном съезде в Бонне был поставлен вопрос о нашем вступлении в войну в Косове. Это был очень важный съезд — я тогда так считал, а теперь, оглядываясь назад, вижу это еще отчетливее. Он прошел успешно, в немалой степени благодаря правильной атмосфере. Тон и форма дебатов о войне и мире, об отставке Оскара и, в связи с этим, о необходимости для меня предложить партии свою кандидатуру на пост председателя — все это главным образом было окрашено впечатлением от речи Эрхарда Эпплера.
Разумеется, я старался избегать всего, что могло быть воспринято как несговорчивость и намерение настаивать на своей правоте. Мне было совершенно ясно, что для некоторых партийцев — а если смотреть шире, то и для части наших сограждан — невыносима сама мысль о том, что немецкие солдаты, в данном случае боевые летчики, вновь начнут воевать в регионе, жестоко пострадавшем от немецкой оккупации во время Второй мировой войны. Поэтому в начале своего выступления я сказал как о само собой разумеющемся, что по этому вопросу можно прийти и к иным выводам, и каждый имеет право открыто отстаивать свое мнение в партии. В то же время я не мог допустить никаких сомнений в своей убежденности, что активное участие Германии необходимо. Но я почувствовал, что моих доводов оказалось недостаточно, чтобы убедить большинство делегатов съезда.
