Между прочим, я видел концовку того знаменитого матча по телевизору. Не у себя дома, естественно. В 1954 году телевизор был большой роскошью, и мы себе этого, конечно, позволить не могли. Я тогда еще жил со своей семьей в Бекстене, но уже не в бараке, а в фахверковом
[2] доме, который был очень ветхим, и поэтому мы называли его «вилла-не-качайся». Оттуда я ездил в соседнюю деревню Кнеттерхайде, где в одной закусочной прямо в зале был выставлен телевизор. Правда, возникала вечная проблема: вход стоил пятьдесят пфеннигов, которых у меня не было. Но я не унывал. Катил на велосипеде в Кнеттерхайде, ловко просачивался мимо кассы в зал, и ни разу меня не заставили заплатить. А уж там, затаив дыхание, я следил за игрой, в жутком волнении и в полном восторге при каждом голе, забитом немецкой командой. Не в последнюю очередь эти восторги — хотя, безусловно, и факт, что тогда практически не существовало других возможностей заниматься спортом, — привели меня в футбольную команду. Однако — вопреки всем россказням — в своей футбольной карьере я не поднялся выше уровня округа или района. В технике я был не силен. Зато у меня была скорость, а еще меня подгоняло жгучее честолюбие.
В то время уже продавались специальные аксессуары для фанатов сборной, наших чемпионов мира: скажем, галстук с портретами всех игроков. Естественно, с указанием фамилий и функций в составе команды. Я и сегодня свободно могу на память назвать всю команду, выигравшую мировой чемпионат в 1954 году.
Конечно, не всякий день, но всегда, когда нужно было «заземлиться», картины тех лет возникали в моей памяти с достаточной регулярностью. И в тот же миг иные политические саммиты или банкеты — а от них я, став впоследствии канцлером, не мог отказаться — теряли свое искусственно преувеличенное значение. Впрочем, было бы большой ошибкой считать мое детство трудным. Даже моя мать не стала бы описывать то время как трудное или тяжелое. У нее был бесконечно оптимистичный нрав, и в любой ситуации она находила хорошие стороны, как бы трудно ей ни жилось. Никогда я не слышал, чтобы она жаловалась. Всегда она верила и надеялась, что все устроится и разрешится к лучшему. Хотя из-за собственного безграничного добродушия она иной раз сама себе усложняла жизнь. Кто бы ни звонил в дверь, предлагая образцы товаров — а время было такое, что люди в дверях нередко вызывали сочувствие, — она никому не могла отказать и соглашалась что-то купить или подписать долгосрочный договор, суливший ей, например, многолетнюю доставку на дом журналов и справочников. Мне потом стоило немалого труда аннулировать подобные соглашения, иначе это просто грозило бы ей разорением. А то, что я в будущем стал адвокатом, без сомнения, связано с подобными впечатлениями юности.
Моя мать прежде всего — человек невероятной силы. Она была внебрачным ребенком и поэтому рано начала работать: пошла в прислуги, как это тогда называли. Никакой правовой защиты, хотя бы восьмичасового рабочего дня, для нее не существовало даже на бумаге. Возможно, любовь к моему отцу она восприняла как шанс изменить свою жизнь. Она его очень любила. Мне было полгода, когда он погиб на войне.
Много десятилетий спустя моя сестра Гунхильда совершенно случайно обнаружила могилу отца. Обер-ефрейтор Фриц Шрёдер был похоронен 4 октября 1944 года в маленьком местечке в Румынии. Тогдашнее правительство Румынии великодушно помогло мне с верификацией. Конечно, я хотел увидеть могилу отца и договорился с румынским правительством, что в рамках рабочего визита в страну 18 сентября 2001 года мне будет предоставлена такая возможность. Ничего не вышло. События 11 сентября 2001 года перечеркнули все планы. Лишь в 2004‑м я стоял у его могилы, через шестьдесят лет после его смерти. Я знал о нем очень мало: мама редко рассказывала о нем. И все же, в тот миг, когда я увидел место его последнего упокоения, каким-то необъяснимым образом я почувствовал, как он мне близок. Это простая солдатская могила. Мой отец лежит там вместе с десятью своими товарищами. Предложение румынского правительства перезахоронить его в Германии я после этого посещения отклонил.
К своей матери я отношусь с огромным уважением. Она предоставила нам свободу. Для воспитания нужно время, а у нее его не было. Она подрабатывала уборщицей: кстати, не ставя в известность об этих доходах органы социального обеспечения. Впоследствии это всплыло, и я как юрист-стажер сам вел ее дело в социальном суде, в Детмолде. Процесс завершился судебной сделкой, мировым соглашением — я обязался выплатить за нее нужную сумму.
Хотя в детстве я обладал неограниченной свободой и соответственно отнюдь не имел склонности к дисциплине, меня никогда не били. И это не было следствием педагогических теорий и постулатов — просто у моей матери был такой характер. Она любила своих детей. Она никогда не делала никаких различий между нами. Мы все получали от нее только любовь. Возможно, звучит чересчур умильно, но это правда. Когда ей самой случалось впадать в тоску, что бывало очень редко, я пытался утешить ее, говоря, что когда-нибудь я заеду за ней в «мерседесе». Как минимум, это свое обещание мне удалось сдержать.
Почему я об этом рассказываю? Воспоминания — источник моего восприятия себя. Кусочки мозаики, словно детали головоломки, складываются в мой собственный автопортрет, а в нем мало общего с теми портретами, которые нередко создают журналисты, сопровождающие нас по жизни — пишущие или телевизионные. В предлагаемых публике жизнеописаниях политика Герхарда Шрёдера, так называемого медийного канцлера, мне не всегда удается обнаружить свои личные побуждения и мотивы. Между тем, я всю жизнь пытаюсь вновь и вновь расширять свои рамки и горизонты.
Оглядываясь назад, можно заметить: мне всегда приходилось разбираться с такими вещами, которые не были мне привиты в нежном возрасте, как говорится, положены в колыбельку. Не все недостатки, открытые мною в себе, удалось изжить. Я утешаюсь тем, что встречал людей в самых высокопоставленных буржуазных кругах, чье поведение в социуме было невыносимым, причем они не воспринимали это как недостаток. Видно, для этого нужно обзавестись очень толстой кожей. Надеюсь, что я — разумеется, с некоторыми оговорками — все же сумел избежать подобной толстокожести. В этом отношении профессия адвоката стала мне хорошей жизненной школой.
И еще кое-что было важным и формирующим. В детстве никто не наставлял меня, не указывал, как поступать. Все испытывалось методом проб и ошибок. Сельская, крестьянская среда имела свои законы. Что хорошо и что плохо, часто решалось спонтанным шлепком, подзатыльником, а уж на это ни учителя, ни прочие, кто пытался меня воспитывать, никогда не скупились. Сегодня, размышляя о нравах сельской жизни, я понимаю, конечно, что в значительной мере там царил классический закон превосходства: право сильного. Структура верхов и низов была четкой, и это входило в состав моей реальности. Я был внизу, о чем недвусмысленно давалось понять даже в мелочах. Наш пастор утруждал себя подготовительными занятиями перед конфирмацией только с детьми из высшего общества. За остальных отвечал викарий. Я чувствовал в этом явное пренебрежение. Я знал, что меня тычут носом в отведенное мне место, и потому ненавидел пастора. Хотя тот пастор был всего лишь частичкой дремучей социальной системы, которая благополучно пережила времена кайзера и нацизм. Я противник такой системы, и мои оппозиционные взгляды выросли из подобных переживаний.
