Я долго искал, прежде чем понять, каков мой единственный путь, чтобы выбраться из стесненных, иногда и удручающих условий, которые, как казалось, были жестко предопределены. Это был не целенаправленный поиск, а так — на ощупь, вприглядку. Я жил уже в Геттингене, где с 1962 по 1964 год работал продавцом в магазине скобяных товаров, когда начал интересоваться политикой. Помнится, Гельмут Шмидт очаровал меня, и в первую очередь его блистательная риторика. Но все же сначала я стал присматриваться, знакомился со всеми действующими партиями, пока не убедился, что в СДПГ сильнее всего ощущается то, чего я искал в политике: мне нужна была партия, не желающая мириться с современным положением классов в обществе. И возможно, лишь в СДПГ я впервые осознал все, о чем смутно догадывался, когда злился на пастора перед конфирмацией, и понял, что только учеба, только образование открывает путь из Тале в широкий мир и может обеспечить признание. Итак, я вступил в СДПГ.
Осенью 1962 года я случайно наткнулся на картонный кругляш, подставку из пивной: на нем я когда-то записал адрес вечерней школы, а потом и думать забыл. Он в полной сохранности провалялся в кармане моего пальто полгода — с той ночи, когда, играя с парнями в скат, я узнал, что мои партнеры, оказывается, каждый вечер по три часа занимаются зубрежкой ради получения аттестата. Теперь обнаруженный адрес стал для меня важным импульсом, и на следующий же день я записался в вечернюю школу. Наконец в моей жизни появился ориентир. В отличие от нелюбимой работы в скобяной лавке учеба доставляла мне удовольствие. Учение никогда не казалось мне мучением. Вечерняя школа стала осмысленным завершением трудового дня, поденщины, которая меня не удовлетворяла.
Каждый вечер я проводил в школе для работающих, где супруги Бреттшнайдер — оба на пенсии, оба в прошлом директора полных средних школ — делились познаниями со своими честолюбивыми учениками. В 1964 году я поступил в вечерний колледж «Зигерланд» в Вайденау, а последний год перед получением аттестата зрелости в 1966 году проучился в Билефельде, в «Вестфален-колледже». Тогда мой отчим был при смерти, и мне хотелось быть ближе к матери. В то время я получал стипендию от органов социального обеспечения. Будучи наполовину сиротой, я имел на это право. Стипендия давала базу для учебы, а к ней добавилась дополнительная сумма — помощь одаренным учащимся от фонда Фридриха Эберта, что позволяло покупать книги.
Наконец я получил свидетельство о законченном среднем образовании, а вместе с ним и возможность поступить в вуз. Что это было за чувство! Мир открылся передо мной. Казалось, теперь все достижимо. Я был как под кайфом. Студент в Геттингене! Этот университет представлялся мне чем-то вроде ворот в мир безграничных возможностей, и я удостоился входного билета! Я был у цели своих чаяний и мечтаний. Юридический факультет и великая мечта стать адвокатом — все внезапно приблизилось и сделалось достижимым. С ранней юности я лелеял эту мечту. В то время по телевидению шел американский сериал, где главным героем был адвокат Перри Мейсон. С каким блеском он распутывал самые заковыристые случаи! Я хотел быть таким, как Перри.
Юриспруденция меня воодушевляла всю жизнь, и сейчас это так. Однако я отношусь к ней в меньшей степени как к науке, а скорее как к ремеслу. Такая установка, наверное, и объясняет, почему за все годы в Геттингенском университете я ни разу не попытался получить место ассистента или научного сотрудника на полставки. Я тогда уже состоял в Союзе молодых социалистов Геттингена, а перед окончанием учебы работал на кафедре профессора Кристиана Штарка. Штарк, человек консервативных взглядов, но обходительный и любезный, посоветовал мне испытать свои силы именно в политике, не в науке. По всей вероятности, он почувствовал, что мои истинные наклонности — в иных сферах. Позднее, став премьер-министром в Нижней Саксонии, я вручал ему документ о назначении его членом государственного суда.
Учебу в университете, привязавшую меня к Геттингену с 1966 года и вплоть до первого государственного экзамена по юриспруденции в 1971 году, я воспринял как неслыханную привилегию. Впервые за долгие годы я смог выспаться. Хотя по-настоящему прилежным я был только в первом семестре. Тогда я являлся к 8.00 на лекции по предмету «Введение в Германское гражданское уложение». Потом снизил обороты. Тем не менее учился я довольно быстро. Чтобы продержаться на плаву и платить за жилье, я, конечно, в каникулы должен был подрабатывать: обычно подсобным рабочим на стройке. В общем, имелись веские основания поторопиться с учебой.
Обстоятельства складывались так, что у меня почти не было контакта с политическими процессами, вызревавшими тогда в студенческом движении. Понадобилось время, прежде чем я сообразил, что за полемика разгорается вокруг. У нас дома эпоха национал-социализма не играла никакой роли. Моя мать шла по жизни абсолютно аполитичной и вдобавок необразованной, поскольку ее повседневность сводилась к борьбе за выживание в чистом виде. И ей никогда не пришло бы на ум, что ее жизнь можно рассматривать как результат чудовищной несправедливости, воспроизводящей по инерции все новых и новых привилегированных и лишенных привилегий, соединив их в жесткую незыблемую структуру тех, кто наверху, и тех, кто внизу.
В движении 1968 года сплелось много мотивов. Тут и эмансипация, и рефлексия по поводу поколения отцов и поколения дедов, молчаливых и умалчивающих. Восстановление страны после войны, экономическое чудо, потому, вероятно, и отличалось таким небывалым взрывом энергии, что это позволило оторваться от прошлого. Как будто все разом освободились от чувства вины, и если кто, вспоминая, спрашивал: а где ты тогда был? — его воспринимали как нарушителя спокойствия. Стыд, испытанный молодым поколением с началом судебного процесса в Освенциме, добавил жару к тому огню, с каким молодые восстали против старших. Но это все было очень далеко от меня — с моим чувством благодарности к государству, все же позволившему мне сделать первый шаг наверх.
Так что я не был активистом студенческого движения 1968 года. Этому препятствовало мое происхождение и связанный с ним недостаток политической просвещенности. Однако свой отпечаток это время на меня наложило. Для меня всегда было важно одно, и то, что я считал важным, в конечном счете объединяет меня с молодыми искателями смыслов той эпохи конца шестидесятых: попытки ответить на вопрос — кто получает шанс, а кто нет, и почему нет? В этом отношении быть левым и принадлежать к СДПГ для меня означает все то же: как внести свой вклад в создание такой действительности, при которой люди одинакового со мной или близкого происхождения смогут из себя что-то сделать?
Поразительно, как позорно мы, молодые социалисты, в своих теоретических дебатах тогда пренебрегали культурой. Зато полным ходом у нас шла полемика по разным вопросам анализа общественного устройства, и параллельно возрастало мое неприятие теории государственно-монополистического капитализма, утверждающей, что государство непременно становится полем боя для крупных концернов. Какие словесные дуэли мы вели по вопросам, подобным этому!
Дискуссии, и прежде всего в Геттингене, в значительной мере сформировали меня. В то время там существовали две группировки. Обе были политически левыми. Разделяло нас несогласие между приверженцами чистой теории, которая во главу угла ставила самостоятельную активность масс, а не партий, и более прагматично ориентированной группой. Вопрос был в том, должно ли рассматриваемое как необходимое основополагающее преобразование общества совершаться с участием и внутри СДПГ — или вне партии, посредством движения масс, готовых к изменениям? Я принадлежал к прагматическому крылу.
