Вместе со своей женой я ходил от могилы к могиле по кладбищу и чувствовал, что меня бьет озноб. Здесь — молодежь Германии, которую послали на смерть. Это кладбище — лишь одно из многих ужасающих свидетельств того, сколь велика бывает сила соблазна, исходящая от некоторых идей, и в какое великое зло можно обратить идеалистическое воодушевление людей.
Позднее в московском «Президент-отеле» состоялась встреча немецких и российских ветеранов, мужчин и женщин, которые некогда находились по обе стороны фронта и воевали друг против друга. В этот исторический день меня сопровождали человек десять немецких ветеранов, служивших на Восточном фронте. Их пригласил Райнхард Фюрер, президент Народного союза Германии по уходу за немецкими военными захоронениями.
Оказавшись лицом к лицу с этими очень пожилыми людьми, я не мог избавиться от нахлынувшего чувства умиления и робости. За длинными столами — иногда с помощью переводчика, а иногда и без всяких посредников — между бывшими солдатами на почве общих воспоминаний возникала поразительная близость. Русские и немцы сидели вместе — объединила их особая связь: опыт жизни и смерти, скорбь по погибшим и то, что они — выжили. Для ненависти уже не было места. А участие в этой встрече российского президента воспринималось всеми присутствующими как особенно важный символический знак.
И на официальном обеде с представителями бывших военных союзников, и на встрече с ветеранами, и позже, во время парада, перед множеством съехавшихся со всего мира гостей российский президент неизменно затрагивал тему примирения с Германией. Это ощущалось даже в том, насколько деликатно было продумано размещение гостей на параде. На Красной площади, на почетной трибуне перед мавзолеем Ленина, в первом ряду сидели американский президент Буш и госпожа Буш, рядом Путин и его жена, по правую руку от него Жак Ширак, а рядом с французским президентом — немецкий канцлер с женой. Отсутствовал Тони Блэр — он, если мне не изменяет память, в те дни оставался в Лондоне и занимался срочным формированием правительства. Таким образом, Германии, бывшему военному противнику, было отведено место в первом ряду — среди бывших держав-победительниц. Идея примирения нашла свое выражение в самой наглядной форме.
А затем на площади состоялся необычный военный парад. Мимо почетной трибуны на старых автомобилях времен Второй мировой войны проехали 2700 российских ветеранов — а по-русски «фронтовиков». Вслед за машинами прошли 7 тысяч молодых солдат, одетых в форму военной поры. За ними — небольшое подразделение современных военных. Над всем этим царила совершенно мирная атмосфера. Путин произнес краткую речь, в которой снова коснулся той же темы: он назвал этот день «ярким примером исторического примирения с Германией».
Перед лицом нашей общей истории примирение с Польшей и Россией я всегда воспринимал как своего рода чудо. В процесс примирения внесли свою лепту и мой предшественник на посту канцлера Гельмут Коль, и первый российский президент Борис Ельцин. Но первую брешь в стене непримиримой враждебности пробил, конечно же, Вилли Брандт, плоды прозорливой внешней политики которого мы все, и особенно после знаменательного поворота в 1989 году, завершившегося, по логике событий, объединением Германии, пожинаем и по сей день. Я убежден, что тема примирения глубоко трогает и волнует и русский, и немецкий народ.
Это впечатление возникло у меня еще в середине 70‑х годов, когда я впервые побывал в Москве и на Украине в составе делегации молодых социалистов, возглавляемой тогдашним заместителем председателя нашего федерального союза Клаусом Уве Беннетером. На Украине мы посетили Киев и промышленный город Запорожье. Вспоминаю, как русский старик водил нас по гидроэлектростанции, одному из памятных мест Второй мировой — или, как говорят в России, «Великой Отечественной войны». Во время экскурсии этот старый человек рассказал, что здесь в бою, защищая плотину от немцев, которые хотели ее взорвать, погиб его сын. Немецкие войска, видимо, тогда уже отступали и взорвать плотину им не удалось. И вот нам, молодым немцам, которые сейчас стояли перед ним, он серьезно сказал: «Вы должны позаботиться о том, чтобы подобное больше никогда не могло повториться». В словах этого русского старика в потрепанном костюме не было ни тени упрека, ни ненависти. Ничего подобного! Напротив, он рассказывал о том, что знает и о другой Германии, не имеющей отношения к нападению немецких фашистов на Советский Союз, — о Германии хороших людей. Его слова и его понимание немецкой культуры глубоко взволновали всех нас, кто, внимательно слушая, стоял на самой верхушке плотины.
Нелепо предъявлять России чрезмерные требования в отношении темпов ее демократического развития или происходящих внутри страны политических изменений, а также оценивать жизнь страны исключительно через призму чеченского конфликта. Именно эту скользкую тему я вновь и вновь затрагивал в своих частых дискуссиях с Путиным. В России, несомненно, идет внутриполитическая конфронтация с исламским фундаментализмом. Вместе с тем российские военные зачастую обнаруживают недостаток политического чутья и неоправданно жесткими мерами обостряют конфронтацию. Это было и остается проблемой, хотя после того как мировая общественность узнала об издевательствах американских GI's
[59] над гражданским населением в Ираке и о пытках в тюрьме Абу-Грейб, критика действий Российской армии в Чечне заметно поутихла. В обоих конфликтах есть общая составляющая — их религиозный характер. Однако в Ираке вирус религиозного фанатизма активизировался лишь после того, как США и их союзники по коалиции принесли в страну войну. В Чечне он с самого начала был одной из важнейших причин конфликта.
Тем не менее Чеченская Республика является составной частью внутриполитического ландшафта общего развития России, частью в процессе, которому еще далеко до стабильности. Как на Ближнем Востоке — в Ираке, так и в Чечне конфликт подогревают и поддерживают деньгами фундаменталисты из исламского мира. Финансовые потоки, за которыми следуют потоки оружия, текут в кризисные районы из некоторых нефтедобывающих арабских государств. Только тогда, когда эта поддержка прекратится, конфликт в Чечне можно будет окончательно завершить, приняв политическое решение, и решение это может быть найдено только внутри Российской Федерации. В этом-то и состоит разница: Россия должна потушить давно разгоревшийся внутриполитический пожар в Чечне, на своей территории, в то время как другая великая держава сама создала кровавый конфликт в Ираке.
Владимир Путин, как я уже упоминал, религиозный человек, он глубоко ощущает свою связь с Русской Православной Церковью. Я не раз имел возможность наблюдать его в приватной обстановке. В резиденции президента одно из хозяйственных строений перестроено и превращено в часовню. А в летней резиденции по его распоряжению из старых материалов построена деревянная церковь. Он охотно и с гордостью показывает ее гостям. Мне довелось побывать вместе с ним в Загорском монастыре
[60], и там я лишний раз убедился, что отношение Путина к церкви не обусловлено чисто тактическими соображениями. Это часть его личности, его внутреннего мира, и было бы ошибкой не принимать это всерьез. Я полагаю, что не в последнюю очередь этим отношением к церкви определяется его политика партнерства с Европой, с ее христианской культурой. Однако ему не пришло бы на ум, будто его политика продиктована свыше и проистекает из его личного общения с Богом. Религиозные чувства и убеждения для Путина очень важны, но это — сфера его частной жизни.
