Нас потом наказали. Но мне было в сладость даже наказание. И со мной такое творилось! У меня ныла, словно наливаясь, грудь, болел низ живота, холодели руки. Я мечтала, чтобы шериф увидел меня, обратил внимание, нашёл красивой. Ведь все говорили, что я красива. И я теперь сама желала убедиться в этом, когда склонялась над своим отражением в бадье с водой или рассматривала себя в заводи у монастырской мельницы.
У меня очень светлая, гладкая кожа и румянец на скулах. Овал лица... Мать Бриджит меня недолюбливает, но даже она говорит, что оно красиво — нежная линия щёк и подбородка, гладкий лоб. Брови у меня каштановые, выгнутые, как у королевны. Они значительно темнее волос, а ресницы ещё темнее бровей и такие густые. Когда смотришь на отражение, кажется, что они очерчивают глаза тёмной линией, и от этого глаза выглядят выразительнее. Если глаза светло-серого, как металл, цвета вообще могут быть выразительными. А вот рот... Мне говорили, что это не английский рот, а французский — слишком пухлый и яркий. И неудивительно — моя мать родом с юга Нормандии, и от неё я унаследовала изогнутую, как лук, верхнюю губу и припухлую нижнюю. Как однажды лукаво заметила сестра Стефания, мужчины при взгляде на такие губы начинают думать о поцелуе. Несмотря на нескромность этого замечания, я осталась довольна.
А ещё болтушка Стефания как-то обмолвилась, что мужчин ничто так не интересует, как женское тело. Но что в нём такого привлекательного? Грудь у меня не большая и не маленькая, но такая круглая. Вообще-то я слишком тоненькая и не очень высокая, однако у меня длинные стройные ноги. Так какая же я? Понравилась ли бы я Эдгару? И кому он послал тот воздушный поцелуй? Мне или всем нам?
От размышлений меня отвлёк стук клепала
[33]. Я даже вздрогнула.
— Что с тобой? — спросила Отилия. — Ты словно спишь с открытыми глазами.
Мы спустились во двор. Было время вечерней службы, на дворе давно стемнело. Сгущался туман, и в его белёсой дымке монахини попарно двигались в церковь, неся в руках зажжённые светильники. И как же было холодно и мрачно! Сырость пробирала до костей. Через три дня сочельник, а никакого праздничного настроения. Наверное, я плохая христианка, если душа моя не ликует в преддверии светлого праздника Рождества.
В церкви на нас пахнуло холодом камней и ароматом курений. В этот сырой вечер на службе присутствовало всего несколько прихожан. Они стояли на коленях и, пока священник читал молитву, повторяли за ним слова, так что пар от дыхания клубами шёл у них изо рта.
Монахини попарно прошли в боковой придел, где их от прихожан отделяла решётка. Они заняли свои места на хорах — впереди монахини, позади послушницы. Настоятельница Бриджит и приоресса
[34] стояли по обе стороны хоров, а регентша повернулась к нам лицом, сделала знак, и мы запели Angelus
[35].
Мы стояли, молитвенно сложив ладони, опустив глаза под складками головных покрывал, закрывающих чело. Однако как я ни старалась сосредоточиться на молитве, вскоре почувствовала на себе чей-то взгляд. Не выдержав, я посмотрела туда, где стояли прихожане.
Утрэд. Это был мой человек. Вернее, его родители были моими крепостными, а сам он давно освободился и стал воином. Его грубая куртка с металлическими бляхами и тяжёлая рукоять меча у пояса тотчас выделили Утрэда среди окрестных крестьян, одетых в серые и коричневые плащи. Именно он пристально смотрел на меня.
Я заволновалась. Если Утрэд здесь, значит, что-то случилось. Бывало и раньше, что мои люди навещали меня в обители Святой Хильды. Так повелось со времён моего детства, когда я осталась круглой сиротой. Крепостные саксы везли своей маленькой госпоже гостинцы — мёд с наших пасек, тёплые шерстяные носочки, запечённых в тесте угрей. Прежняя настоятельница не препятствовала этому, понимая, что осиротевшему ребёнку приятно видеть знакомые лица. Но по мере того как я взрослела, крестьяне стали рассказывать мне и свои нужды, даже просить совета. И я поняла, что им несладко живётся под властью жадного Ансельма. Люди постоянно жаловались на поборы, на жестокость слуг аббатства, на притеснения и унижения, чинимые ими. И так уж вышло, что их приезды со временем переросли для меня в повод для беспокойства.
Повзрослев, я начала, как могла, помогать им. Если кто-то хворал, я отсылала мази и снадобья; когда крестьяне заподозрили, что назначенный аббатом мельник обманывает их, я сама ездила на мельницу, чтобы проверить их подозрения и сосчитать мешки. А этой осенью из-за непогоды не удалось собрать урожай, но сборщик оброка не пожелал отложить уплату, и обозлённые крестьянки избили его прялками. И снова мне пришлось вмешаться. Я хотела отправиться в Бери-Сент-Эдмундс, чтобы во всём разобраться, но меня не отпустили, и я объявила голодовку. Тогда мать Бриджит была вынуждена написать об этом Ансельму. Ко мне прибыл его представитель, вёл долгие беседы, но я стояла на своём.
Могу представить, что бы произошло, если бы разнёсся слух, что внучку Хэрварда Вейка уморили голодом. Могли бы вспыхнуть волнения — ведь здесь, в Восточной Англии, крестьяне более независимы и решительны, чем где-либо. Восстание моего деда ещё не было забыто, и крестьян побаивались. В конце концов мы сошлись на том, что аббатство отложит срок внесения платежей.
Но теперь — Утрэд. А значит, жди беды.
Наконец служба подошла к концу. Все встали, двинулись к выходу. Только Утрэд неожиданно кинулся к решётке:
— Леди Гита! Умоляю, выслушайте меня!
Я тотчас подошла. Он схватил мою руку:
Миледи, нам нужна ваша помощь. Случилось несчастье...
Но уже рядом оказалась настоятельница Бриджит.
— Изыди, сатана! Отпусти немедленно сию девицу. Она находится в обители невест Христовых, а ты...
— Матушка, это мой человек. И я прошу соизволения переговорить с ним.
Но мать Бриджит — не добрая настоятельница Марианна. Она не допускала и боялась моих встреч с крестьянами. Да и аббат Ансельм запретил ей это, а она всегда была ему послушна.
— Это ещё что такое, Гита? Ты перечишь мне? Немедленно удались.
За её спиной уже стояли две крупные монахини, и я поняла, что меня потащат силой, если заупрямлюсь.
И я лишь успела шепнуть Утрэду, чтобы ждал меня на обычном месте.
За трапезой я еле заставила себя поесть. И мысли всякие лезли в голову, да и еда была далеко не лучшей — немного варёной репы и ложка ячменной каши. В этом году мы, по сути, голодали, но никто не смел высказаться, так как это значило уличить мать Бриджит в плохом ведении хозяйства. А сама она, строгая и суровая, восседала во главе стола, чуть кивала, слушая, как одна из сестёр читает жития святых.
