Идти было трудно. Под ногами хлюпала жижа, упруго поддавались пласты мха. Крест на тропе виднелся довольно далеко, но передо мной лежало открытое, зелёное от бархатистых мхов пространство. Чтобы сократить путь, я свернула на него.
Слёзы застилали мне глаза, я всё ещё всхлипывала, когда вдруг неожиданно почувствовала, как почва заколебалась у меня под ногами, и я увязла одной ногой в тине почти до колена. Я перенесла всю тяжесть на другую ногу, но вместо того, чтобы выбраться, увязла и второй.
От прикосновения холодной скользкой тины мне стало жутко, в горле застыл испуганный крик. Трясина. Как я была столь беспечна, что не подумала о ней? И теперь меня начало медленно засасывать. Ногами не пошевелить, словно застряла в вязкой сметане.
Я не могла развернуться, только вцепилась покрепче в повод.
— Пошла, пошла! — шикала на лошадь в надежде, что она вытащит меня.
Пегая фыркала и топталась на месте. Я погрузилась уже до бёдер и почти висела на поводе.
Болото вдруг издало какой-то глухой странный звук. Словно бы рядом вздохнуло живое существо. Моя лошадь испуганно заржала, рванулась. И в первый миг она немного вытащила меня из трясины, но тут повод выскользнул из моих мокрых ладоней, и, потеряв равновесие, я шлёпнулась на грудь, раскинув руки. Слышала, как, круша камыш, отбежала прочь лошадь. Сама же я лежала пластом на мягком мху. Я плакала, тихо стонала. Но одно я поняла: пока я лежу распластавшись, я не погружаюсь.
Я немного успокоилась, но ненадолго. Сколько я буду так лежать? Появится ли кто-нибудь на тропе? Только на это я и могла уповать. Но стоило мне хоть немного пошевелиться, как холодная пасть болота тут же тянула меня в себя.
От холода я стала мелко дрожать. Ноги оледенели, я их вообще перестала чувствовать. Подо мной во мху постепенно скопилась вода. А вокруг сияло солнце, пели птицы. Совсем рядом на лист опустилась стрекоза и принялась покачиваться на стебле — лёгкая, искрящаяся, в любой миг готовая улететь. Как же я завидовала её свободе!
Я принялась молиться, вспоминая все, чему меня учили в монастыре. Раз уж мне суждено погибнуть столь страшной смертью — на то Божья воля. Грешная плоть, за которую мы так цепляемся, только обременяет душу, истинная жизнь которой начинается лишь после смерти. И разве всякий человек не должен смиренно нести свой крест?
Святые мученики — вот в ком следует черпать мужество и твёрдость! И вдруг меня посетила странная мысль. Все эти великие светочи пострадали за веру, а я... я ехала для того, чтобы уберечь от греха единственное близкое мне существо. И лукавому удалось увести меня в сторону, а затем толкнуть к погибели... Теперь и Гита погибнет!
Я завопила, стала просить Создателя спасти меня. И — о, как мы слабы в минуту бедствия! — я стала кричать, что хочу жить, что мир прекрасен, я люблю его, хочу его видеть...
Я заметалась и стала погружаться.
Но тут произошло чудо.
Наверное, я совсем отупела от страха, потому и не заметила, что уже не одна. И когда сильная рука схватила моё запястье, даже не поверила, что спасена, лишь инстинктивно вцепилась в удерживающую меня руку. Как сквозь сон, чувствовала силу, которая спасала меня, тащила, дюйм за дюймом вытаскивая из трясины.
— Ну вот и все, малышка, — различила я рядом мягкий успокаивающий голос.
Это был мужчина. Синеглазый, улыбающийся, прекрасный, как архангел. Он поднял меня на руки, и до чего же надёжными, тёплыми, успокаивающими были его руки! Он вынес меня на тропу, мягко выговаривая, как неразумно я поступила, пустившись бродить по фэнам там, где высится крест. Ведь их установили со специальной целью — указывать путникам, что поблизости может оказаться трясина.
— Я не знала их назначения.
Это были мои первые слова. Я пришла в себя. Поняла, что сижу у подножия того креста, где недавно молилась. Оглядевшись, заметила, что солнце уже довольно низко висит над горизонтом. Сколько же времени я провела в трясине?
Озябшая, я дрожала, но мой прекрасный спаситель укутал меня плащом. Подсел рядом, приобняв и согревая. Я видела его высокие, вымазанные болотной тиной сапоги из прекрасного сафьяна с тиснением, видела обтянутые чёрным сукном штанов сильные колени, прикрытые полостями кожаного доспеха. До меня постепенно стало доходить, что меня спас не архангел, а мужчина, и мужчина-воин, к тому же состоятельный человек. Ведь даже плащ, которым он меня укутал, был очень дорогим — широкий, из прекрасно выделанной светлой кожи, столь мягкой, что струилась складками, как ткань. Подкладка плаща была из невероятно дорогого малинового бархата — потрясающая роскошь. К тому же плащ так приятно пах — теплом, мужчиной и какими-то экзотическими травами...
До меня наконец дошло, что я нахожусь один на один с мужчиной, более того, не боюсь его, даже позволяю обнимать себя, и мне тепло и хорошо в его объятиях.
Я попыталась отстраниться, и он меня тут же отпустил. Мне даже стало немного жаль, что он так сразу это сделал. Подняв голову, я вновь посмотрела на него. Синие глаза, спадающие на лоб каштановые кудри, сильная шея, богатырский размах чуть покатых плеч. Мой спаситель был прекрасен. Не диво, что я приняла его за посланца небес. Однако теперь я узнала его. Шериф Норфолкшира, Эдгар Армстронг, от которого я собиралась спасти свою подругу. И который только что спас меня саму.
— Сэр Эдгар?
— Вы меня знаете?
Он спросил это без особого удивления. Ведь он был известной личностью в Норфолкском графстве. Я только не представляла, что такой важный вельможа, шериф, может разъезжать в одиночку, без свиты.
Об этом я и спросила его. Сэр Эдгар улыбнулся.
— Ну, раз вас интересуют такие мелочи, значит, вы вполне оправились. Надо только вас согреть. Дрожите, как осиновый лист.
Неподалёку стоял его гнедой конь, а рядом с ним топталась пегая кобылка аббатисы. Подходя к коню, Эдгар похлопал её по крупу, сказав, что если бы эта животина не попалась ему подле креста, он бы и не заподозрил, что рядом кому-то нужна помощь, не стал бы звать. Странно, но я не слышала этого. Я, наверное, была в таком шоке, что уже ничего не различала. Он же, хотя и заподозрил наихудшее, всё же решил поискать среди зарослей. Пегая проложила изрядную колею в тростнике, однако вряд ли он отыскал бы меня, если бы я вдруг не подала голос.
Говоря всё это, он достал из чересседельной сумки кожаную флягу, откупорил её и протянул мне:
— Выпейте вина, вам необходимо согреться.
Я попыталась отказаться. Ссылалась на то, что посвятила себя духовной стезе, а устав Святого Бенедикта запрещает злоупотребление этим напитком. Но Эдгар только усмехнулся:
— Я понял, что вы из монастыря. Однако, если вас не согреть, вы заболеете, а болезнь совсем не то, что надо столь хрупкому созданию. Ведь если Господь привёл меня к вам, чтобы спасти, я уж не позволю вам расхвораться. Так что пейте. Ибо ast nos tristificus perturbat potio sucis, cum medus atque caeres
[59].
