Ливонцы писали, что Иван IV — такой же враг христианского мира (в лице Ливонии), как и турецкий султан. Он выдвигает к Ливонии следующие претензии:
1) перекрывание всех путей для русской торговли;
2) высокие экспортные пошлины для русских товаров;
3) препятствование ввозу в Россию военных товаров и пропуску военных и технических специалистов, желающих наняться на русскую службу;
4) конфискация товаров у русских купцов, за что следует выплатить компенсацию в 60 000 талеров;
5) умаление титула русского царя всея Руси, именование его всего лишь «великим князем московским».
Все вышеприведенные документы содержат в большей степени фобии ливонцев, чем действительные планы России. Данный перечень не совпадает с реальными претензиями, которые Москва предъявила Ливонии в 1550 г. Чтобы понять суть намечавшегося конфликта, надо рассмотреть особенности русско-ливонских отношений в 1550-е гг. Их спецификой было то, что после присоединения к Москве Новгорода Великого и Пскова по-прежнему заключались три отдельных соглашения: Новгорода с Ливонским орденом (магистром), Пскова с Ливонским орденом (магистром) и Пскова с Дерптским епископством. При этом переговоры велись как наместниками Новгорода и Пскова, так и московскими посольскими службами и в любом случае утверждались великим князем и государем всея Руси.
Тем самым получалось, что ливонская сторона договаривается как бы не со всем Российским государством, а только с наместниками двух его окраинных провинций и только через посредничество этих провинций выходит на центральную власть. Хотя в реальности, конечно, за договором стояла воля московского государя, и все стороны это прекрасно понимали. Но Москве было выгодно сохранять новгородско-псковско-ливонский формат переговоров. Зачем? В основе лежало непризнание великими князьями равными себе ливонского магистра, рижского и тем более дерптского архиепископов. Переговоры между государями предполагали их более или менее равный статус, что в данную эпоху определялось через понятия «братство» или, в более приниженном случае — «суседство». «Братьями» русского государя считались крымские ханы (Гиреи), короли Польши (Ягеллоны), императоры Священной Римской империи (Габсбурги), турецкие султаны, английские и французские монархи. В случае прихода к власти в этих странах сомнительных правителей, вроде избранного «не Божьим соизволением, а мятежным человеческим хотением» польского короля Стефана Батория, они из «братьев» превращались в «соседей»
[114].
Ливония считалась младшей ветвью Немецкого ордена (более известного как Тевтонский орден). Тевтонского великого магистра Василий III называл «высокий магистр Прусский»
[115], но ни о каком «братстве» речи не было. Глава Немецкого ордена, по сравнению с великим князем и государем всея Руси, в глазах и Василия III, и Ивана IV несомненно стоял на куда более низкой ступени в иерархии правителей Европы. А уж ливонский магистр, формально подчинявшийся великому магистру — и подавно. Их расценивали как «князей», правителей отдельной территории, по статусу близких к русским удельным князьям. Общаться с таким мелким правителем на равных означало бы допустить «поруху» государевой чести. А вот новгородский наместник для него в самый раз, примерно равен по статусу, как правитель отдельной земли, поставленный более значимым государем. Впрочем, на наш взгляд, не стоит видеть в сохранении новгородско-псковского формата переговоров какой-то особо злой умысел русской стороны. В средневековой дипломатии многое зависело от традиции.
В этом плане договоры 1550-х гг. как раз и были переменой существующей системы отношений, поскольку в их оформление властно вмешалось центральное правительство России. В договоре 1535 г. сказано, что он заключен «По Божьей воле и по великого государя велению…», но далее следует в своей основе традиционный текст новгородско-псковско-ливонских соглашений
[116]. В договоре же 1550 г. говорится о резком обострении отношений, инициатором которого выступает именно Москва: «…благоверный царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии положил был гнев на честнаго князя Вифленского, и на арцыбископа, и на всю их державу за порубежные дела, и за гостей новгородских и псковских бесчестья и за обиды, и за торговые неизправления, и что из Литвы и из заморья людей служилых, и всяких мастеров не пропущали, и за то не велел был наместником своих отчин Великого Новагорода и Пскова дати перемирья»
[117].
Остальной текст договоров 1550 г. близок к договору 1535 г. и восходит к более ранним соглашениям. То есть новизна проявилась именно в самой угрозе войны «за неисправление», внесенном в договор. Причины названы две: пограничные конфликты (порубежные дела) и блокада Русского государства, не пропуск в Россию европейских военных и технических специалистов. В договоре Пскова с дерптским епископом 1550 г. этот перечень чуть более подробен: «…за порубежные дела и за гостей новгородцких и псковских безчестья, и за обиды, и за торговые неисправлениа, и за дань, и за старые залоги, и что из Литвы и из заморья людей служилых и всяких мастеров не про пущали…»
[118].
То есть тут акцент делается на обидах, нанесенных новгородским и псковским купцам и на неплатеже «дани и старых залогов». Надо подчеркнуть, что все эти проблемы были традиционными для русско-ливонских конфликтов второй половины XV первой половины XVI в. И пограничные споры, и притеснения купцов, и непропуск мастеров и стратегических товаров — все это были «факторами раздражения» в русско-ливонских отношениях еще со времен Новгородской и Псковской республики.
И даже упоминание некоей дани и «старых залогов», под которой, несомненно, имеется в виду знаменитая Юрьевская дань, тоже было ритуальной традицией. Об истории этой дани написано немало, но нельзя сказать, что в данном вопросе достигнута полная ясность
[119]. Выдвигаемые еще средневековыми хронистами экзотические версии о «медовом сборе» (неких русских пчельниках на ливонской территории) и тому подобные надлежит признать несостоятельными. Вероятнее всего, наиболее правильны версии, выводящие происхождение этого платежа из древней дани, взимаемой Псковом с латышей Толовы в XIII веке. Так или иначе, несомненны два факта: что дань была изначально связана с областью Дерптского епископства и что она много лет не собиралась. Она фигурировала во всех известных псковско-дерптских договорах с 1463 г., но ливонцы ее никогда не платили, а русские не настаивали. Упоминание дани в договоре 1550 г. само по себе было лишь данью обычаю. На «исправление» по договору 1550 г. ливонцам отводился год
[120].
