Обсуждая в августе 1915 года растущие военные долги Германии, министр финансов Германии Карл Гельферих заявил: “Этот многомиллиардный груз по заслугам должен быть переложен на зачинщиков войны… И сбросить его будет для них величайшей проблемой с начала времен” 65. Даже сравнительно либерально настроенный Варбург считал так же: в ноябре 1914 года он называл приемлемым уровнем репараций в пользу Германии 50 миллиардов марок – притом что война длилась всего четыре месяца. Еще в мае 1918 года он рассчитывал, что союзники заплатят до 100 миллиардов марок 66. Хотя в заключенном в марте 1918 года Брест-Литовском мирном договоре было указано, что никаких репараций не будет, дополнительное финансовое соглашение к нему, подписанное 27 августа 1918 года, предусматривало, что Россия заплатит 6 миллиардов марок 67. Вдобавок к этому она лишалась изрядной части территорий: Финляндия и Украина получали независимость, а Польша, Литва, Эстония, Курляндия и Ливония становились германскими сателлитами. (Атмосфера в 1918 году была настолько сюрреалистической, что германские принцы всерьез спорили, кто будет где править: герцог фон Урах хотел стать литовским королем, австрийский эрцгерцог Евгений требовал себе Украину, зять кайзера Фридрих-Карл Гессенский претендовал на корону Финляндии, а сам кайзер хотел получить Курляндию 68.) Речь идет о территории, на которой добывалось почти 90% российского угля и находилось 50% российской промышленности 69. На этом фоне территориальные уступки по Версальскому договору выглядели относительно мягкими. Помимо колоний, Германия потеряла всего девять территорий на периферии рейха 70. Они составляли лишь 13% от его довоенной площади, и при этом 46% их населения не были немцами. Германия потеряла 80% железной руды, 44% чугунолитейных производственных мощностей, 38% сталелитейных и 30% угольных; но русские в 1918 году потеряли еще больше, а австрийцы, венгры и турки сильнее пострадали в территориальном отношении (венгры потеряли 70% довоенной площади Венгрии), да и с экономическими ресурсами у них, вероятно, дело обстояло не лучше. Потеря колоний, конечно, нанесла удар по престижу Германии, однако, хотя они были и обширны (немногим меньше 3 миллионов квадратных километров), и многолюдны (12,3 миллиона человек), их экономическая ценность была невелика.
Как бы немцы ни протестовали против выставленных союзниками условий, они знали, чего им следовало ждать. “Условия Антанты, – заметил Варбург, когда его пригласили присоединиться к делегации Германии, – несомненно, будут очень тяжелыми” 71. Новый министр финансов Ойген Шиффер и эксперт Министерства иностранных дел по репарациям Карл Бергман предполагали, что речь пойдет о 20 или 30 миллиардах марок, но Варбург советовал им готовиться услышать “абсурдно высокую цифру”. В начале апреля он заявил имперскому министру иностранных дел графу Ульриху фон Брокдорфу-Ранцау: “Мы должны быть готовы к чертовски жестким условиям” 72. Варбург предполагал, что Германии придется выплачивать репарации 25–40 лет 73. По его мнению, Германия могла справиться с этим только с помощью международного кредита, который позволил бы ей в течение этого периода ежегодно выплачивать фиксированные суммы 74. В апреле он говорил о кредите в 100 миллиардов золотых марок 75. Лучшим аргументом в пользу такой щедрости немцы считали угрозу того, что в противном случае страна может скатиться в большевизм, в соответствии с планом Троцкого по развязыванию мировой революции. Как отмечал друг Варбурга Франц Виттхефт вскоре после своего присоединения к делегации Германии в Версале,
для порядка и работы необходимы хлеб и мир. Без этого нас ждет большевизм, который погубит Германию. Впрочем, в самой опасности большевизма я вижу – с учетом попыток Антанты окончательно поставить нам мат – некоторый предохранительный клапан. Если эта чума распространится через Венгрию в Германию, она заразит и Францию с Англией, что будет означать гибель всей Европы.
При этом в ходе апрельской встречи министров в Берлине Мельхиор называл одной из возможных будущих дипломатических стратегий для Германии “определенное сближение с [Советской] Россией”. Эту точку зрения поддерживал и рейхспрезидент Фридрих Эберт 76. Нетрудно заметить, что такой подход очень далек от того апокалиптического тона, которого Мельхиор придерживался, общаясь с Кейнсом. При их первой встрече политическая ситуация в Германии неподдельно его волновала. Его родной город находился под контролем Совета рабочих и солдатских депутатов, и в то время никто еще не мог сказать, что Ноябрьская революция 1918 года завершится компромиссом между умеренными социал-демократами, либеральными “буржуазными” партиями и старыми политическими, военными и экономическими элитами. Тем не менее вполне очевидно, что он старательно преувеличивал большевицкую угрозу специально для Кейнса. Успехи Красной армии в конце 1919 года и в начале 1920 года и продолжающиеся волнения в Германии дали Мельхиору повод говорить о возможном возникновении “союза проигравших… между [Советской] Россией и Германией” 77. На деле он лукавил: они с Варбургом были возмущены, когда Ратенау во время Генуэзской конференции 1922 года договорился с Советами по вопросу о репарациях (Рапалльский договор) 78.
В то же время немцы не делали серьезных попыток сбалансировать свой бюджет, что позволило бы им выплачивать репарации без международного кредита. Безусловно, имперский министр финансов Матиас Эрцбергер заметно изменил налоговую систему Германии, увеличив полномочия центральной власти. Также перед своей отставкой, состоявшейся в марте 1920 года, он попытался резко повысить прямые налоги: ставка чрезвычайного налога (Reichsnotopfer) на имущество при нем дошла до 65%, в то время как максимальная ставка подоходного налога составила 60%. Однако, чтобы справиться с бюджетным дефицитом, с 1919 по 1923 год в среднем составлявшим 15% от чистого национального продукта, этого явно не хватало. Во-первых, многие от налогов уклонялись – зачастую вполне в рамках закона. Скажем, чрезвычайный налог можно было платить в рассрочку – на период до 47 лет, всего под 5%, начиная с декабря 1920 года 79. Пока инфляция превышала 5%, отложенные выплаты были определенно выгодны. В свою очередь те, чей доход состоял не из заработной платы (из которой налог вычитался на уровне работодателя), легко могли не платить новый подоходный налог 80.
Это не было случайностью: налоговая реформа с самого начала саботировалась из-за стремления избегать репараций. Канцлер Йозеф Вирт заявил, выступая против налога на собственность (или, как тогда его называли, “конфискации реальных ценностей”): “Нашей целью должен быть крах Лондонского ультиматума. Поэтому было бы ошибкой инициировать конфискацию реальных ценностей. Ведь это фактически значило бы объявить, что ультиматум на 80% выполним” 81. Таким образом, дискуссия о финансовой реформе, шедшая в Германии с мая 1921 года по ноябрь 1922 года, была фальшивкой, и сам канцлер не относился к ней серьезно. Механизмы вроде налога на собственность необходимо было обсуждать, чтобы умиротворить Комиссию по репарациям, однако никто на самом деле не рассчитывал, что они “закроют дыру в бюджете” 82. Аналогично идея принудительного займа в 1 миллиард золотых марок была выдвинута в первую очередь в качестве ответа на требование союзников представить план финансовой реформы. При этом Министерство финансов зафиксировало коэффициент для перевода бумажных марок в золотые на таком низком уровне, что этот сбор принес всего 5% от планировавшейся суммы 83. Статс-секретарь Давид Фишер точно выразил общее мнение, когда заявил, что желание Комиссии по репарациям добиться увеличения налогов подразумевает “желание экономически уничтожить Германию” 84. На деле реальные налоговые поступления упали во второй половине 1921 года и лишь слегка выросли в первой половине 1922 года 85.
