Другая память
В свете всего этого стоит критически пересмотреть обсуждавшееся во введении к этой книге утверждение о том, что память о Первой мировой в литературе и искусстве пронизана абсолютным ужасом. Даже многие из известных поэтов, писавших о войне, были настроены не так “антивоенно”, как принято думать. Из 103 законченных стихотворений в стандартном полном издании Оуэна только 31 (по моим подсчетам) можно назвать действительно антивоенными 30. Что касается “Поцелуя” Сассуна, обращенного к “братцу свинцу и сестрице стали”, то авторское отношение к рукопашным схваткам, в которых поэт (прозванный на фронте “безумным Джеком”) не раз участвовал, выглядит в нем по меньшей мере неоднозначным:
Милая сестрица, выполни просьбу солдата:
Пусть он в благой ярости сможет почувствовать,
Как тело, в которое он упирает стопу,
Вздрагивает от твоего стремительного поцелуя31.
Когда Сассун принялся обличать войну, называя ее “агрессивной и завоевательской”, это привело в восторг узкий круг пацифистов, но его друзья и начальство увидели в его поведении только признаки “неврастении”. Поэтому вместо военного трибунала его милостиво отправили в “Дурвилль”, психиатрическую больницу в Крейглокерте 32. Полечившись у Риверса, и он, и Оуэн по собственному желанию вернулись в строй. Многие другие представители “военной поэзии” также не относились к войне с безусловной враждебностью. Хорошим примером может служить Чарльз Гамильтон Сорли. Его знаменитое стихотворение “Когда миллионы безмолвных мертвецов” (1915) при всей его мрачности нельзя назвать “антивоенным”. Аполлинер также не был антивоенным поэтом: он никогда не сомневался в том, что “материальный, художественный и нравственный прогресс… необходимо защищать” от Германии 33. То же самое можно сказать и об Унгаретти: при всей модернистской стилистической сложности такие его стихотворения, как “Реки” или “Италия”, отличаются проникновенным патриотизмом 34.
Стоит также отметить, что многие из известнейших стихотворений антивоенного канона были написаны людьми, не принимавшими участия в боевых действиях: Томасу Харди было 75, когда он написал “И сделалась великая тишина” с финальным отчаянным “Почему?”. В свою очередь, “Хью Селвин Моберли (Жизнь и знакомства)” Эзры Паунда (1920) – вообще не военная поэзия, а пародия на нее, созданная человеком, который никогда даже не приближался к окопу:
А кое-кто и умер, pro patria,
без “dulce” и без “et decor”…
Шли, по зрачки в аду увязнув,
в ложь стариков поверив…
[65]В германской поэзии одним из самых запоминающихся антивоенных текстов стали “Дуинские элегии” Рильке. Между тем их автор хоть и был призван и недолгое время служил в 1-м резервном стрелковом полку, но не участвовал в боях35. Во второе переработанное издание “Поэзии Первой мировой войны” издательства Penguin вошли в том числе произведения Харди, Редьярда Киплинга, Д. Г. Лоуренса, Форда Мэдокса Форда и – из уважения к чувствам феминисток – девяти поэтесс. Никто из этих людей не воевал. В том же сборнике присутствуют несколько стихотворений, для которых характерно скорее восторженное отношение к войне. Это в первую очередь работы Брука – самого популярного автора военной поэзии, 36 – Джулиана Гренфелла, Джона Маккрея и Эдварда Томаса, которого часто считают образцовым мучеником бессмысленной войны. При этом его “Мне дела нет, кто прав и кто неправ” в действительности ее оправдывает. И в любом случае приходится признать, что любые подобные выборки не могут быть репрезентативными. Подавляющее большинство стихов, написанных во время войны в тылу и на фронте, были патриотическими поделками 37.
С идеей антивоенной прозы тоже существуют определенные трудности. Как отмечал Хью Сесил, хотя “На Западном фронте без перемен” была и остается, вероятно, самой читаемой из всех книг, которые были вдохновлены Первой мировой, она была крайне нетипична на фоне примерно 400 художественных книг о войне, вышедших в Великобритании в 1918–1939 годах 38. Во время войны преобладал патриотический тон. “Первые сто тысяч” Иэна Хэя (1915) пронизаны энтузиазмом, характерным для начала военного времени. Аналогичный настрой отличает романы Уильяма Дж. Локка “Красная планета” (1916) и “Трудный путь” (1918) и роман Джозефа Хокинга “Огневая завеса” (1916). Сказать, что после войны всецело воцарилось разочарование, также было бы несправедливо. Кстати, роман “Разочарование” продавался не очень хорошо: к 1927 году в Британии было продано чуть больше 9 тысяч экземпляров 39. “Медаль без планки”, при всех восторгах ветеранов ее точностью, разошлась тиражом в 10 тысяч экземпляров 40. Это, конечно, было не так уж плохо, но слащавое произведение бывшего военного священника Эрнеста Рэймонда “Скажите Англии”, у которого была только одна общая черта с “На Западном фронте без перемен” – гибель всей дружеской компании, ушедшей в 1914 году на фронт, – имело намного больший успех. Этот “великолепный роман о доблестной юности” в 1922 году выдержал 14 изданий 41. В другом бестселлере – романе Уилфрида Оуэна “Путь откровения” (1921) – девушка главного героя поддается царящему в тылу упадку нравов, однако сама война критикуется весьма сдержанно 42.
Тон воспоминаний о войне также не назовешь абсолютно разочарованным. У Сассуна, Бландена и Грейвса антивоенного настроя намного меньше, чем обычно говорят. Грейвс даже был удивлен, когда “Со всем этим покончено” назвали в рецензии “яростной критикой войны” 43. Кстати, в своей книге он блестяще описывает, как солдаты “рассчитывали” свои шансы выжить:
Чтобы забрать вражескую жизнь, мы готовы были пойти на риск погибнуть с вероятностью один к пяти, особенно если речь шла о чем-то большем, чем просто истребление врагов, – скажем, об уничтожении известного снайпера… Я только однажды удержался и не застрелил немца, которого увидел… Приемлемым риском для того, чтобы вытащить с поля боя немецкого раненого, считалось [в полку Королевских валлийских фузилеров] примерно один к двадцати… В полном истощении, когда было нужно быстро попасть из одного окопа в другой и не свалиться по дороге, мы иногда срезали путь поверху… В спешке мы готовы были идти на риск в один к двумстам, а при смертельной усталости – и на один к пятидесяти 44.
Грейвс также пишет о том, как “полковой дух упорно переживал все катастрофы” – притом что “успехи и неудачи союзников волновали батальон не больше, чем причины войны” 45. Он не умалчивает и о жестоких нравах среди нижних чинов, вспоминая, как двух солдат из его полка отдали под трибунал и расстреляли за убийство сержанта. По его словам, “удивительно, что конфликтов с местным французским населением, ненавидевшим нас не меньше, чем мы их, было так мало” 46. Говорит он и о “гнусных, вечно переполненных венерических госпиталях”. Обо всем этом Грейвс рассказывает спокойно, без гнева, хоть и со специфическим черным юмором. Бланденовские “Оттенки войны” – при всех ужасах – также повествуют о завороженности простых солдат смертью (см. сцену, в которой они “пялятся” на развороченные могилы на кладбище) и их пристрастии к сдержанному тону: “«Никогда не видел такого обстрела», – сказал он, как будто говоря о хорошей подаче в крикете или произведении искусства” 47. Что касается сильно беллетризованных воспоминаний Сассуна, то в них он не моргнув глазом пишет о том, как “отправился в окопы в надежде кого-нибудь убить”, чтобы отомстить за погибшего друга 48; а также о “ликовании”, которое охватывало его перед боем, “как будто атака была своего рода религиозным опытом”. Он также признает, что “не любил гневные нападки на войну… и в 1917 году только начал осознавать, что для большинства людей жизнь – это некрасивая борьба на нечестных условиях и с дешевыми похоронами в итоге” 49. Говорит он и об инстинкте смерти – “почти самоубийственном устремлении”, “потаенном желании погибнуть”, которое охватывало его, когда он думал о возвращении на фронт 50.
