Даже Ремарк (как и Барбюс) тепло пишет о товариществе, отчасти оправдывающем фронтовую жизнь с ее совместными испражнениями, грубым трепом, помешательством на еде (достаточно вспомнить уморительный момент с кражей гуся) и готовностью забыть погибшего товарища, забрав его ботинки 51. Гилберт Франкау в “Питере Джексоне, торговце сигарами” (1920) критикует коррупцию и хаос в армии, но только потому, что они мешали успешно вести войну 52. Менее известные мемуаристы: Рональд Гернер, Уильям Барнет Логан и Эдвард Томпсон – также не выражали никакого разочарования 53. Более того, многих из авторов, которые действительно были разочарованы, – например, Монтегю или Эдмондса – разочаровал скорее мир, чем война 54. Военный историк Дуглас Джерролд, в 1930 году в своей книжке “Ложь о войне: заметки о современной военной литературе” обвинивший 16 писателей (в том числе Ремарка и Барбюса) в “отрицании трагического величия войны ради пропаганды”, был далеко не единственным, кто так думал. Как писал его коллега Сирил Фоллз в своем “Критическом путеводителе по военной литературе” (1930), было бы несправедливо говорить о погибших, что они “как скот, шли на бойню и умирали как скот”. Ожидаемым образом пренебрежительно отзывались о Ремарке и те немногие старшие офицеры, которые снизошли до чтения его книг 55. Многие простые солдаты также разделяли с сержантом Сидни Роджерсоном неприязнь к книгам, “в которых сплошные трупы, ужасы и безнадежность” 56. Как уже неоднократно отмечалось, воспоминания 1920-х и 1930-х годов чаще всего писали выпускники закрытых школ и университетов, до войны не сталкивавшиеся с невзгодами и не служившие в армии. Таким образом, их разочарование зачастую порождалось иллюзиями, связанными с возрастом и происхождением 57. При этом для “нижних чинов” в том, на что жаловались мемуаристы, было мало нового 58. Хороший пример неунывающего томми мы видим в воспоминаниях Коппарда, наглядно демонстрирующих, как рядовые солдаты держались в окопах на фатализме – “если твой номер вышел, тут уже ничего не поделаешь”, никотине – “табак так же необходим, как патроны” – и ненависти – “враги всегда были для нас погаными выродками”. Коппард даже признается, что не отказался бы расстрелять кого-нибудь по приговору трибунала, если бы ему приказали это сделать 59.
Также ошибкой было бы утверждать, что в послевоенной литературе о войне господствовал один тон. Военными действиями Центральных держав был непосредственно вдохновлен роман “Похождения бравого солдата Швейка” Ярослава Гашека (1921–1923) 60 – одна из самых смешных книг на свете. Однако нельзя забывать и о ее прямой противоположности – военных романах Эрнста Юнгера. Для Юнгера, как мы видели, война была головокружительным опытом, проверкой на способность преодолевать страх во имя смерти. Признавая ужасы войны и неудобства окопного быта, он постоянно подчеркивает, какое удовольствие доставляла ему служба офицером в штурмовой группе 61. “Бой – это одно из истинно великолепных переживаний, – писал он в книге «Борьба как внутреннее переживание» (1922), – и я не знаю ни одного человека, которого в момент победы не охватывал бы сокрушительный восторг”. На войне “подлинная человеческая сущность в диком опьянении наверстывает все, чем пренебрегал человек. Его страсти, слишком долго подавлявшиеся обществом и законами, вновь становятся господствующими и священными, главной движущей силой”. Называя войну “великой школой” и “наковальней, на которой будет перекован мир”, Юнгер повторял мысли довоенных социал-дарвинистов. Таким образом, война не только не покончила с милитаризмом, но и увеличила его привлекательность для многих германцев. Аналогичные чувства – при менее возвышенных выражениях – характерны для многих воспоминаний о войне, публиковавшихся во времена Веймарской республики. Таковы, например, мемуары Рудольфа Биндинга “О войне” (1924), “Солдат Зурен” Георга фон дер Вринга (1927), “Огневая завеса вокруг Германии” (1929) и “Отделение Беземюллера” (1930) Вернера Беймельбурга 62. Воспоминания военных, после перемирия продолжавших воевать во фрайкорах, свидетельствуют не только о пресловутой мизогинии, но и о неизменной кровожадности 63. В Италии, в свою очередь, возникновение фашистского режима в 1922 году гарантировало, что, каким бы скверным ни был итальянский военный опыт, в литературе война будет прославляться. Собственно говоря, этот процесс начался еще раньше, благодаря д’Аннунцио 64. Разумеется, в Советском Союзе большевистский режим подталкивал писателей преуменьшать значение событий, происходивших до октября 1917 года, и воспринимать их лишь как прелюдию к революции. Недаром “Белая гвардия” Михаила Булгакова, любимая книга Сталина, начинается с отступления немецкой армии с Украины и заканчивается приходом большевиков, кладущим конец анархии гражданской войны. Но осуждать насилие как таковое в 1920-х годах никто не пытался; напротив, оно воспевалось как необходимый инструмент классовой борьбы.
Нельзя также сказать, что все вдохновленные войной пьесы были однозначно антивоенными. Действие “Конца пути” Р. С. Шеррифа (1928) происходит в окопе под Сен-Кантеном накануне весеннего наступления Людендорфа, но это совсем не пацифистское произведение. Старший офицер пьет, один из его подчиненных переживает нервный срыв, еще двое гибнут в безнадежной вылазке, но в целом пьеса прославляет британскую выдержку и дух закрытых школ 65. Из британских драматургов хуже всего относился к войне Джордж Бернард Шоу, но его антивоенные статьи и брошюры не пользовались популярностью, а скрытая критика войны в “Доме, где разбиваются сердца” и в “Назад к Мафусаилу” на фоне творчества Крауса выглядит несерьезно 66. Посвященная войне музыка также неоднозначна. “Тигров” Хевергела Брайана, начатых в 1916 году, еще можно назвать “сатирической антивоенной оперой”, но как насчет помпезного “Мирового реквиема” Джона Фоулдса (1918–1921), четыре года подряд исполнявшегося в День перемирия на мемориальных мероприятиях, которые организовывал Британский легион? В этой “попытке утешить скорбящих всех стран” определенно не было ничего антивоенного 67. То же самое относится и к “Истории солдата” Стравинского, и даже к подкрашенной джазом опере Эрнста Кшенека “Джонни наигрывает”, которая впервые была поставлена в 1927 году. Когда у Кшенека финальный хор заглушается сиреной воздушной тревоги, это явно должно создавать комический эффект.
Самыми известными фильмами того времени о войне были, разумеется, американский “На Западном фронте без перемен” и его германский аналог “Западный фронт, 1918”. Из пяти военных фильмов, вышедших в 1930 году, “На Западном фронте” — единственный, который до сих пор регулярно показывают в Великобритании. Невозможно забыть ту (отсутствующую в менее сентиментальной книге) сцену, в которой юного главного героя убивают под самый конец войны, когда он тянется к бабочке, сидящей на бруствере окопа. Еще сильнее впечатляет образ встающих из могил мертвых в “Я обвиняю” Абеля Ганса – величайшем французском антивоенном фильме наряду с “Великой иллюзией” Жана Ренуара. Однако не стоит забывать, что в один год с “На Западном фронте” вышли киноверсия “Конца пути” и два откровенно приключенческих фильма, действие которых происходило на самом романтическом театре военных действий – воздушном. В 1920-х годах также вышли шесть британских фильмов о войне: “Ютландское сражение”, “Армагеддон” (о войне в Палестине), “Зеебрюгге”, “Ипр”, “Монс” и “Сражения при Коронеле и у Фолклендских островов”. Один недовольный критик называл их “сентиментальными до дрожи” и отмечал, что войну они показывают “исключительно в романтическом духе приключенческих книг для подростков” 68. Но разве не этого требовали от кино зрители межвоенного периода?
