По другую сторону политического водораздела Майер Карл также питал некоторые сомнения относительно жизнеспособности бума эпохи грюндерства, который с новой силой повторился после Седана. В особенности смущало его то, что по всей Германии появлялись многочисленные новые акционерные банки. Разумеется, его доводы против новой тенденции были своекорыстными. «Все эти банки, — мрачно писал он в январе 1871 г., — слишком радуются, когда получают возможность инвестировать деньги, и стремятся доказать, что только они делают займы, а нас отталкивают с пути». С другой стороны, он верно угадал симптомы экономического перегрева, пусть даже и понятия не имел о его причине. «Дикая спекуляция акциями всех новых банков, — сообщал он в октябре 1871 г., — по-прежнему остается главной темой для разговоров, и никто не понимает мании… новых мусорных планов, которые поглощают большую часть денег». «Мания открывать новые банки и „Креди мобилье“ становится невыносимой, — писал он месяц спустя, — и несомненно окончится катастрофой, потому что никто не знает, что все эти учреждения будут делать с деньгами [их?] подписчиков». В мае 1872 г. Майер Карл недвусмысленно предсказывал «денежный кризис, который, вероятнее всего, произойдет из-за многочисленных мусорных акций, которые были выпущены… распространяются и на первый взгляд кажутся совершенно безукоризненными…».
С другой стороны, сам объем операций в новом Германском рейхе более чем компенсировал неприятности от возросшей конкуренции. С января 1871 г., когда был провозглашен новый Германский рейх, Майер Карл был занят займом Вюртембергу, хотя в данном случае его победил «Эрлангер и все его мусорные банки». Он добился большего успеха чуть позже, когда на рынок капитала вышел и Баден. Кроме того, он предоставил небольшой заем Регенсбургу. Зато Мюнхен он упустил. Прежнее влияние Ротшильдов на юге Германии явно ушло в прошлое. Поэтому Майеру Карлу было жизненно важно укрепить свои связи с Ганземаном и «Дисконтогезельшафт», а через него — с расцветающим берлинским рынком. Ганземан, напоминал он своим английским кузенам, злоупотребляя викторианским выделением, «хороший и большой друг дома, гораздо больше, чем Бляйхрёдер… просто самодовольный и тщеславный малый, который гонится за личной выгодой и знаками отличия… они, возможно, полезны для него, но… не имеют никакого значения для наших личных интересов… Ганземан так искренне привязан ко мне, что ни за что не сделает ничего, прямо или косвенно, чтобы повредить нашим интересам, на что вы можете рассчитывать… Если вы не добьетесь с ним дружеского взаимопонимания, вы никогда не сможете вести дела со здешним правительством, так как он пользуется особенной благосклонностью и его влияние… растет. Поэтому могу лишь повторить то, что я уже говорил: если мы хотим вести себя с умом, мы должны поддерживать наилучшие отношения с… Ганземаном, и у меня есть все основания полагать, что он никогда ничего не сделает без меня, но ожидает, что Лондонский и Парижский дома будут с ним в таких же хороших отношениях».
Именно через Ганземана Майер Карл принял участие в выпуске акций ряда прибыльных железных дорог, в том числе линии Кельн— Минден. «Уверен, что вы будете более чем довольны, — сообщал он в Нью-Корт, где, очевидно, также имели долю в той операции, — и подумаете, что старина Чарли не так глуп, как выглядит» — неплохой намек на некоторую финансовую неполноценность, какую начинали испытывать партнеры из Франкфурта. Похоже, что участие Майера Карла в железнодорожных компаниях на юге Германии также было связано с Ганземаном. Судя по всему, в начале 1870-х гг. Майер Карл все больше действовал как спутник «Дисконто-гезельшафт», особенно после каждого нового признака пренебрежения со стороны Лондона или Парижа.
Наверное, не стоит проводить прямую причинно-следственную связь между французскими контрибуциями и крахом, который привел финансы Германии к застою в 1873 г. В конце концов, кризис начался 8–9 мая в Вене, а не в Берлине. Тем не менее не приходится сомневаться, что финансовая и денежная политика Германии в период выплаты контрибуций никак не сдерживала послевоенную «манию». «Я виделся с министром финансов в [верхней] палате, — писал Майер Карл в марте 1872 г., — и он спросил меня, могу ли я как-нибудь воспользоваться деньгами — у него их так много, что он не знает, что с ними делать». Преувеличение было вполне извинительным: и все же, если учесть, что война обошлась Германии в 220 млн талеров, в целом она создала положительное сальдо бюджета в размере 1,3 млрд талеров (5 млрд франков). Германское правительство воспользовалось этими деньгами в ряде случаев, подпитывая бум на фондовой бирже. Полученные 120 млн талеров отложили в «военную казну» в Башне Юлиуса, чтобы они лежали там в ожидании следующей войны — более эффективной стерилизации денежной массы трудно себе представить. Но около 60 миллионов немцы потратили на грандиозные строительные проекты в новой имперской столице, Берлине, а почти весь остаток ушел на покрытие долгов государств, вошедших в Германский рейх, а также долгов Северогерманского союза. Такая политика способствовала росту ликвидности в и без того оживленной экономике.
С этим была связана трудность в виде неуверенности в германских денежных мероприятиях. В самом Германском рейхе в 1871 г. существовало не менее семи денежных систем, в основном привязанных к серебру. Однако банкиры-либералы вроде Людвига Бамбергера, который после 1870 г. одержал верх в дебатах по денежным вопросам, склонялись к принятию совершенно новой единой немецкой валюты, привязанной к золоту, отчасти из-за падения цен на серебро по отношению к золоту. Первые законодательные шаги в сторону такой меры были сделаны уже в октябре 1871 г., но только в июле 1873 г. был принят закон о чеканке монет, и только в марте 1875 г. был создан центральный банк, Рейхсбанк, который должен был распоряжаться новой валютой. К тому времени пузырь давно лопнул. Доступные статистические данные указывают на рост денежных запасов примерно на 50 % в период 1871–1873 гг. и инфляцию цен того же порядка. Крах 1873 г. унес прибыли и довел тысячи компаний до банкротства.
Стал ли крах возмездием за высокомерие в Версале? Так считал Альфонс. Однако финансовый кризис 1873 г. и последующее наступление так называемой «великой депрессии» — падения цен на сырье, которое продолжалось до 1890-х гг., — не означали, что Франция избавилась от слабости планирования. Уже в январе 1874 г., всего через четыре месяца после того, как последние немецкие солдаты покинули французскую территорию, преемник Тьера герцог Деказ обвинял Германию в том, что она замышляет новую войну против Франции. На следующий год глашатаи Бисмарка в немецкой прессе спрашивали: «Будет ли война?» — сея панику на французских рынках.
Тревога оказалась ложной; возможно, Бисмарк и не собирался ничего делать, кроме битья в милитаристский барабан по внутриполитическим причинам. Однако для Ротшильдов самым главным в тот период было решение Дизраэли и Горчакова забыть о разногласиях из-за Центральной Азии в интересах мира в Европе. По крайней мере, так им все представил Дизраэли. «Вчера вечером, — сообщала Шарлотта сыну, — к отцу ненадолго заезжал [Дизи] и говорил о своем огромном успехе на переговорах по поддержанию мира на континенте». Премьер-министр, разумеется, как обычно, преувеличивал. И все же разница между его поведением и поведением Гладстона в 1870–1871 гг. вряд ли ускользнула от внимания Лайонела. События тех лет открыли две вещи: конфликты между великими державами, хотя и представляли опасность для Ротшильдов как для семьи, вовсе не были невыгодными для них как для банкиров; и ключ к международной стабильности лежал не в Париже и не в Берлине, а в Лондоне.
