Глава 7
«Кавказская королевская семья»
Я замечаю, как странно похожи на королевскую семью Ротшильды в одном отношении, а именно: все они ссорятся друг с другом, но объединяются против всего мира.
Сэр Чарльз Дильк, март 1879 г.
В романе Томаса Манна «Будденброки» (1901), посвященном жизни четырех поколений семьи торговцев из Любека, признаки упадка намечаются в третьем поколении и становятся роковыми в четвертом. Очень заманчиво по такому же образцу писать историю Ротшильдов после 1878 г. После смерти внуков Майера Амшеля власть перешла к представителям четвертого поколения, которым на первый взгляд не хватало предпринимательской хватки и финансовых способностей, сделавших компанию богатой и процветающей. От бизнеса их отвлекали новые возможности образования. Процесс социальной ассимиляции и слияния с традиционной аристократией перевел их, в физическом и психическом смысле, из Сити за город. «В бизнесе определенно началась новая эпоха, — воодушевленно писал Альфонс кузенам в 1865 г. — Только молодое поколение, которое получило образование в колледжах, способно понять насущные требования времени. Поэтому именно молодому поколению следует доверить управление крупными финансовыми операциями эпохи». Но сами представители молодого поколения казались современникам эпигонами.
Вот конкретный пример, который подтверждает теорию. После смерти Ната (1870), Ансельма (1874), Майера (1874), Энтони (1876) и Лайонела (1879) из представителей третьего поколения остались лишь их младшие кузены, жившие во Франкфурте и Париже. Из сыновей Джеймса Альфонс оставался устрашающей силой во французских финансах до своей смерти в 1905 г.; Альфонсу помогал его младший брат Гюстав. Соломон Джеймс умер в возрасте 21 года, а Эдмонд играл лишь незначительную роль в делах. Что касается сыновей Карла, Адольф отошел от дел в 1863 г., а в конце 1870-х гг. ухудшилось и здоровье Майера Карла. Оставался лишь набожный и лишенный финансовых амбиций Вильгельм Карл, который, после смерти брата в 1886 г., руководил последними годами Франкфуртского дома
[100].
Те представители третьего поколения, которые активно участвовали в делах, даже в преклонном возрасте и несмотря на болезни, продолжали исповедовать трудовую этику своих отцов. Нат считался инвалидом за много лет до смерти в феврале 1870 г.: слуга удивлялся, как «в течение 18 лет он боролся с тем, что для других было бы невыносимой болезнью». Однако, всего за несколько часов до смерти, «он говорил с Альфонсом об американских акциях, русском займе, а… за несколько секунд до смерти он попросил слуг принести ему чашку чаю рано утром, так как хотел, чтобы ему почитали газеты». И Энтони тоже всегда оставался в первую очередь банкиром, хотя в глазах общественности его затмевал более политически активный старший брат. Он всегда приветствовал друзей и родственников вопросом: «Какие новости?» — поистине приветствие банкира
[101].
На протяжении почти всей жизни Лайонел так сильно страдал от приступов подагры (на современном языке болезнь называли бы артритом), что иногда его приходилось вносить на руках на галерею палаты общин, где он слушал дебаты по еврейской эмансипации. «Более двадцати лет, — писали в „Таймс“, — его возили на коляске из комнаты в комнату в его доме или из кареты в контору носили в кресле, специально сконструированном для такой цели». Однако, как отмечалось там же, «вплоть до последнего рабочего дня, то есть до дня своей смерти, он продолжал быть главной движущей силой предприятия, не имеющего равных по своим размерам», и «управление делами главным образом зависело от его мудрости и усердия».
Конечно, недавно вышедший на пенсию редактор Делан был близким другом семьи, так что, наверное, следует сделать скидку на личные чувства автора некролога; но, несмотря ни на что, его слова о роли Лайонела и его способностях проницательны и вызваны впечатлением о Лондонском доме под его управлением: «Дело, которое главным образом зависит от щекотливых и постоянных колебаний денежного рынка во всех частях света… требует… своего рода интуитивного инстинкта улавливать малейшие колебания биржи… инстинкта, возможно, переданного по наследству, который нельзя, как большинство способностей, получить по желанию. Но это всего лишь… орудие расчета, а те качества, от которых зависит его должное применение, гораздо выше. Все, конечно, зависит от важных сведений, поступающих со всех концов света, и от справедливой их оценки после получения; для этого требуется не просто знать людей в целом… нужны почти космополитические познания особенностей разных стран и народов. Для того чтобы приобрести такое суждение, недостаточно… получить опыт просто на делах коммерческих и биржевых… Политические перспективы тесно связаны с оценкой, которая формируется о любой крупной денежной операции, и это близкое родство требуется увязать с ходом государственных дел по всему миру и с характером государственных деятелей. Барон Лайонел де Ротшильд обладал этими качествами в высшей степени, и они сочетались, делая его не просто успешным руководителем своего большого дома, но весьма значительной фигурой в общественном и политическом мире. Ничто не отвлекало его от внимания к повседневным операциям его компании, и почти до последнего он держал в руках нити всех переплетенных интересов. Он так же тщательно день за днем управлял своим домом, как будто снова закладывал основы его благосостояния»
[102].
Дизраэли вовсе не преувеличивал, когда назвал Лайонела «одним из способнейших людей, каких я когда-либо знал». Кроме того, Лайонел был одним из богатейших: после смерти он оставил 2 млн 700 тысяч ф. ст. (все, кроме 15 тысяч ф. ст.) жене и детям, не говоря уже о домах на Пикадилли и в Ганнерсбери и одной из крупнейших частных коллекций произведений искусства той эпохи. Даже те, кто не любил Лайонела, отдавали должное его преданности делу. За день до смерти он пригласил к себе в дом 148 по Пикадилли брокера Эдварда Вагга и сказал ему: «Я просматривал двухнедельный отчет, и вы сделали ошибку в дополнении»
[103]. И тридцать с лишним лет спустя о нем в основном ходили анекдоты, связанные якобы с его алчностью: финансист Орас Фаркуар злорадно (и, скорее всего, лживо) рассказывал Герберту Асквиту, как «старый еврей всегда держал на столе в конторе в Нью-Корте шкатулочку, в которую он прятал жемчуга, и в перерывах от дел доставал и перебирал их».
