Ансельм, самый старший представитель третьего поколения, унаследовал многие черты своих предшественников — в особенности тот аскетизм, какой Макс Вебер отождествлял с движущей силой накопления капитала (хотя Вебер находил его истоки в кальвинизме). Ансельм любил читать, с энтузиазмом и знанием дела коллекционировал произведения искусства (для которых специально построил галерею на Реннгассе) и охотно посещал театр, а в опере у него была своя ложа. Во всем остальном он жил скромно, занимал всего две комнаты в венском дворце, который достался ему от отца, а замку в Шиллерсдорфе предпочитал небольшой коттедж в имении. Туда он редко приглашал гостей. Как вспоминал Герман Гольдшмидт, Ансельм «вел жизнь иммигранта и скряги. Он не терпел любых внешних проявлений богатства, путешествовал только в двуколке и никогда не имел собственной кареты и упряжки лошадей». Он был таким скромным и бережливым, что даже отказывался позировать для портрета. Почти всю жизнь он и его жена жили раздельно (главным образом, видимо, потому, что она не любила Вену); но, в отличие от своего отца, Ансельм тщательно избегал интрижек в Австрии, ограничиваясь легким флиртом, когда он посещал Лондон или Париж (его пороком было пристрастие к нюхательному табаку). Сыновьям Ансельма тоже казалось, что у отца безграничная энергия. Фердинанд вспоминал: летом 1868 г., охотясь за антиквариатом во Франции и Голландии, его отец «обычно вставал в 6 часов и оставался на ногах до сумерек, таская двух несчастных [секретаря и камердинера] по магазинам и на осмотры достопримечательностей… Жаль, что он не передал свой характер сыновьям». Почти все управление домом он перепоручил Гольдшмидту — прочих служащих Ансельм по возможности игнорировал и говорил по-французски, чтобы подчеркнуть свою удаленность от них, — но оставался хозяином, к тому же требовательным хозяином. В гневе он швырялся пером через всю комнату и плевался. Несмотря на боли в мочевом пузыре, и он до последнего принимал активное участие в делах.
В соответствии со своими старомодными принципами Ансельм попросил, чтобы его похоронили во Франкфурте «с величайшей простотой». «Похороны были такими скромными, как будто хоронили бедного еврея, — сообщалось в „Таймс“. — С вокзала труп везли на простой телеге… Так как час похорон держали в тайне, на церемонии присутствовало сравнительно мало народу». И этот человек оставил в своем завещании свыше 50 млн талеров — что вдвое превышало активы ордена иезуитов, как довольно бестактно заметил Бисмарк. Его похороны стали разительным контрастом с похоронами Джеймса и Лайонела, чье погребение на недавно основанном кладбище Виллесден посетила толпа родственников, агентов и брокеров, членов парламента (включая Уильяма Харкорта и Томсона Хэнки) и представителей многочисленных еврейских организаций
[104].
Четвертое поколение
Кого-то вначале может удивить тот факт, что заменить третье поколение оказалось так трудно. В конце концов, четвертое поколение неизбежно было более многочисленным, чем третье, и можно было ожидать, что среди 44 детей, рожденных представителями третьего поколения, найдется достаточно сведущих бизнесменов
[105]. Само количество Ротшильдов производило неизгладимое впечатление на современников. В 1859 г. Гонкуры с изумлением заметили, что на ужине по случаю свадьбы Гюстава и Сесили Анспах присутствовало приблизительно 75 Ротшильдов. Дизраэли принадлежат знаменитые слова, «что Ротшильдов не может быть слишком много». Разве это не само собой разумеется?
Отчасти трудность заключалась в изобилии дочерей. Хотя нам это может показаться абсурдным, третье поколение стеснялось того, что у них рождалось мало сыновей: их беспокойство, в общем, вполне понятно, так как соотношение мальчиков и девочек в четвертом поколении было 17:27. Более того, не менее пяти мальчиков умерли во младенчестве
[106]. Отчасти из-за того, что ни один из сыновей Карла не произвел на свет наследника мужского пола, Неаполитанский и Франкфуртский дома прекратили свое существование, первый в 1863, второй в 1901 г.
Естественно, выжившие сыновья еще на шаг отдалялись от трудовой морали и расчетов, на которых покоилось семейное состояние. Более того, даже собственная мать придерживалась довольно невысокого мнения о трех молодых людях, которым в будущем предстояло управлять Лондонским домом. Со свойственной ей резкой прямотой Шарлотта уже в 1840 г. писала, что Натти «худой, уродливый ребенок, но это не имеет значения; он мальчик и как таковой очень желанен для своего отца и для всей семьи. Я никогда не могла бы предпочесть его сестрам и нянчила его не так хорошо, как следовало». К тому времени, как ему исполнилось девять лет, Шарлотта решила, что ему «недостает… сердечности и откровенности. Он сдержан, застенчив и не великодушен; более того, только он один из моих детей любит деньги ради их накопления… По характеру он ленив и вял». В следующие шесть лет он исправился — судя по всему, он хорошо учился, — но «остается застенчивым». В заключение Шарлотта прямо писала: «Он не будет умным, но будет весьма осведомленным и в высшей степени культурным человеком»
[107].
Идя по стопам своего дяди Майера, Натти в октябре 1859 г. поступил в Кембридж, где изучал социальные науки (включающие моральную философию, политическую экономию, современную историю, общую юриспруденцию и английское законодательство); похоже, трудностей с учебой у него не возникало
[108]. Однако ему стоил больших усилий обязательный экзамен на втором году обучения, известный под названием «предварительного», из-за входящих в него элементов математики и богословия
[109]. Судя по письмам к родителям, куда больше времени Натти посвящал верховой езде с гончими собаками, любительскому театру и дебатам в студенческом союзе (знакомая история), хотя, в отличие от остальных членов семьи, он почти не выказывал интереса к искусству и архитектуре. Если что-то и привлекало его внимание, то политика: с ранних лет он, очевидно, с радостью обсуждал политические новости со своим прекрасно осведомленным отцом.
