Хотя для будущего члена парламента он начинал неплохо, можно заметить, что подобные занятия не годились для успешной карьеры в Сити. В особенности отсутствие у Натти математических талантов как будто опровергает сделанное в «Таймс» предположение, будто способности к финансовым расчетам передаются по наследству. Его родители ожидали большего, как можно понять из его оправданий в пользу охоты и любительского театрального клуба (ЛТК): «Я по опыту обнаружил, что для того, чтобы туда попасть, совершенно необходимо тратить по крайней мере два часа усердных упражнений в день, так что, если я не поеду охотиться [с гончими], я должен сделать что-то еще в том же духе… ЛТК отнимает довольно много времени, но я обнаружил, что успеваю ненамного больше, если ничем, кроме учебы, не занимаюсь, и только гублю здоровье и превращаю здешнюю жизнь в проклятие и чуму… Я приехал сюда неподготовленным; нельзя ждать от меня многого. Если меня нигде не увидят, все будут ожидать большего и в конце концов сочтут меня за большего дурака, чем я есть на самом деле».
Натти удалось сдать предварительный экзамен, но, несмотря на интенсивное «натаскивание» и снисходительность со стороны декана Уильяма Вьюэлла и профессора богословия Джозефа Лайтфута (позже епископа Даремского), представлялось маловероятным, что он закончит учебу с отличием; Натти бросил Кембридж, не сдав последних экзаменов в канун Михайлова дня 1862 г. После того, как его приняли в клуб «Атенеум» (1860), избрали в палату общин как члена парламента от Эйлсбери (1865), после того, как он стал офицером в добровольческой дружине Бакингемшира и унаследовал от дяди титул баронета (1876), Натти, казалось, самой судьбой предначертана не финансовая, а политическая карьера. Так, впервые он вызвал аплодисменты в Сити после показаний, которые давал перед комитетом палаты общин. Шарлотта, очевидно, была удивлена.
Конечно, можно спросить, почему они с Лайонелом так отчаянно стремились к тому, чтобы их сыновья получили хорошее образование: несмотря на веру Альфонса в «образование в колледже», совершенно непонятно, почему диплом Кембриджа должен был считаться в Сити преимуществом. С другой стороны, пропорция банкиров из Сити, которые окончили частные школы, Оксфорд или Кембридж, в XIX в. заметно выросла. Шарлотта поощряла Лео «найти час или два среди дня, чтобы писать упражнения по английскому… [так как] это позволит тебе, даже в практических буднях Нью-Корта, составлять контракты, делать заявления по важным финансовым операциям и составлять письма в центральные газеты, которые нельзя поручать… клеркам». Можно заподозрить, что ее истинной целью было не столько подготовить Лео к «действительной деловой жизни… в Нью-Корте», сколько дать ему то классическое образование, в каком ей самой было отказано и по которому она тосковала, — и тем самым добыть еще один трофей в коллекцию Ротшильдов. Диплом, как и место в палате общин, не имел практической ценности для Ротшильдов-банкиров, но служил призом в их кампании за полное социальное равенство с нееврейской элитой. «Университетский диплом, — поучала Шарлотта младшего сына в 1865 г., — великолепная верительная грамота; если он и не доказывает, что его обладатель чрезвычайно одарен и талантлив, то доказывает, что он подал заявку и приложил силы к тому, чтобы приобрести знания, что у него есть сильная воля, энергия, усердие и упорство, а это ценные качества». Через два года она вернулась к той же теме: «…знаки отличия, полученные в университете, должны стать паспортом, рекомендательным письмом для благоприятного мнения мира… В твоей семье, в деловых кругах, в обществе, в палате общин, дома и за границей и во всех классах сообщества — об обладателе высоких оценок в Кембридже или Оксфорде лучше думают, а хорошее мнение способствует всем полезным занятиям в жизни».
Они с Лайонелом пришли в ярость, узнав, что Лео одолжил деньги другу, потому что их сын, по их мнению, предал свои корни, которые Кембридж был отчасти призван сгладить: «Я всегда думала, что у тебя хватает здравого смысла, и никогда не считала тебя глупцом, способным одолжить пятьсот фунтов глупому бездельнику, у которого в целом свете едва ли найдется несколько шиллингов. Как ни опасно одалживать деньги для всех… это гораздо опаснее для человека, носящего фамилию Ротшильд… Более того, я неправильно выразилась; совершенно невозможно, чтобы любому человеку, любому члену нашей семьи, известный или нет… хотя бы на миг пришла в голову такая нелепость… Одалживать деньги — значит почти наверняка сделать из друга врага… Никто и не подумает возвращать деньги Ротшильду, но будет остерегаться кредитора, возможно, всегда — и мы должны жертвовать громадные суммы, не делая ничего хорошего и не получая удовольствия… Никогда за всю жизнь я никому не одолжила ни шестипенсовика; если дар может быть полезен, что ж, все хорошо; если… проситель слишком горд, чтобы принять пять или десять фунтов, так тому и быть… если он вернет деньги, отдай их на благотворительность. Я придерживалась такого принципа всю мою жизнь — и, слава Богу, не жалею о безрассудстве…
P. S. Почему ты не можешь запереться… и держаться подальше от всех праздных, ленивых, никчемных молодых людей, которые наводнили Кембридж и крадут твое драгоценное время, твои добрые намерения и твои силы[?]».
Но отличная учеба не давалась представителям того поколения. Натти по крайней мере не опозорился в Кембридже; его младшим братьям пришлось куда тяжелее. Возможно, Шарлотта надеялась, что Альфред «посетит Кембридж и там отличится», но всего после года учебы (1861–1862) он заболел и больше в университет не вернулся. Делались попытки познакомить Альфреда с миром филантропии и политики; под надзором Энтони он заседал в Сити, в комитете «помощи пострадавшим» в суровую зиму 1867 г. «Надеюсь и верю, что твой брат придет на заседание, — писала встревоженная мать. — [Альфреду] пойдет на пользу познакомиться с народными собраниями… В свое время он, возможно, примирится с мыслью о том, чтобы стать членом парламента, что в настоящее время, как кажется, его совсем не прельщает». В 1868 г. Альфред стал первым евреем, избранным в совет директоров Английского Банка; однако этим назначением он всецело был обязан своей семье, а не своим способностям. Но он упорно не желал сделать свой пост влиятельным, в отличие от Альфонса в совете директоров Банка Франции
[110]. Альфред жил жизнью эстета конца века, одновременно упадочной и немного рискованной. На карикатуре Макса Беербома «Тихий вечер на Сеймур-Плейс. Врачи советуются, можно ли м-ру Альфреду взять вторую конфету пралине перед сном» высмеивается первое качество (см. ил. 7.1). О том же свидетельствует знаменитое остроумное изречение Альфреда, когда еще один директор Английского Банка (размышляя о завещании Ансельма) «предположил, что через пятьдесят лет в „Таймс“ объявят, что ваш брат оставил весь Бакингемшир. „Вы ошибаетесь, — возмутился Альфред, услышав столь неподобающее замечание. — Поверьте мне, я оставлю гораздо больше, я оставлю весь мир“».
