Однако было бы неправильно изображать Ротшильдов благоговеющими в присутствии королевской семьи. Они, кстати, не особенно рвались и в пэры. Так, Натти вначале находил речи принца Уэльского «банальными и очень медленными». «Он чересчур любит скачки, — рассказывал он родителям, — обожает загадки и крепкие сигары; предполагаю… что в конце концов он станет типичным дисциплинированным немецким принцем со всеми ограниченными взглядами семьи своего отца. Он чрезвычайно вежлив, что в нем, конечно, подкупает. Если бы он следовал своим склонностям, мне кажется, что он стал бы азартным игроком и держался подальше от лекций по праву, которые сейчас он обязан посещать».
И через пять лет он не изменил точку зрения, сухо заметив, «что война и мир, а также политическое положение и вполовину так не занимают ЕКВ, как его развлечения». Мать Натти разделяла чувства сына. Хотя она считала наследника престола «обворожительно милым», с «непревзойденными манерами», она писала: «…следует отметить, что он не уделяет должного времени ни серьезным занятиям, ни друзьям, ни обществу выдающихся людей в политике, искусстве, науке и литературе». У него, заключила она (после того, как принц покинул галерею палаты общин во время речи Гладстона), «нет вкуса к серьезным предметам». Когда принц выиграл после того, как сделал «большую ставку» на лошадь Ротшильда, Шарлотта неодобрительно заметила: «Конечно, я предпочла бы, чтобы он выиграл, а не проиграл, поставив на лошадь Ротшильда… и все-таки будущему королю Англии не пристало играть на скачках».
Критики удостаивался не только принц Уэльский. Когда леди Элис Пиль на время дала ей «Шотландский альбом» королевы Виктории, напечатанный частным образом, Шарлотта уничижительно заметила: «Во всем томе нет ни лучика, более того, ни единой искорки таланта или даже изящества, что кажется поразительным, так как очень выдающиеся и видные государственные деятели считают королеву необычайно умной… Подкупающей и поистине любопытной чертой этого труда является его необычайная и почти невероятная простота; нет ни единого намека на королевскую или монаршую власть; такое мог бы написать самый скромный из подданных ее величества; ни одно слово не напоминает читателю, что автор правит сотнями миллионов человек и что над ее владениями никогда не заходит солнце… На самом деле… любая газета в десять тысяч раз интереснее».
Фердинанд и Алиса также пришли в ужас от королевских «аллюзий на слуг и сноски, посвященной „Джону Брауну“ [слуга королевы в Шотландском нагорье] и его кудрям».
Подобное отношение отражало стойкий аскетизм, доставшийся им в наследство от предков, выросших во франкфуртском гетто. Более того, так возвысившись собственными усилиями, Ротшильды считали себя во многом выше аристократии, не в последнюю очередь в финансовом смысле. Все знали, что принц Уэльский и его брат жили не по средствам, которые предоставлялись им по цивильному листу; поддерживая семейную традицию давать деньги в долг будущим правителям, Энтони предложил принцу свою помощь. В августе 1874 г. королева встревожилась, услышав о том, что ее старший сын «должен крупную сумму сэру Э. де Ротшильду»
[142]. Надо заметить, что роль Ротшильдов в тот период, до восхождения принца на престол, которое состоялось 27 долгих лет спустя, главным образом связана с тем, чтобы помогать принцу не делать долгов, если не считать заложенного за 160 тысяч ф. ст. Сандрингема, о чем тактично умалчивали.
Менее очевидным признаком финансовой зависимости аристократии, если не королевской семьи, стало желание герцога Аргилла, лорда Уолтера Кэмпбелла, поработать в Сити в качестве личного секретаря Артура Вагга, биржевого брокера Ротшильдов, за жалованье в 1000 ф. ст. в год. Лайонел осторожно «посоветовал лорду Уолтеру пойти и поговорить с герцогом Инверери, так как этому гордому аристократу может не понравиться, что его сын станет компаньоном иудея». Но Шарлотта радовалась из-за того, что Кэмпбеллы были родственниками королевы: «Вагги будут прыгать от радости, если такая компания действительно появится… они станут компаньонами зятя ее королевского высочества принцессы Луизы! Такое событие, если оно произойдет, кажется еще невероятнее, чем вторжение кавказских красавиц в… лондонское модное общество». В 1907 г. подобные связи между королевским двором и Сити были делом обычным. Так, Лео предложил в совет директоров компании «Рио-Тинто» «графа Денби, весьма почтенного человека, полковника артиллерии Сити и в прошлом камергера королевы, а затем короля, пэра-католика с приятными манерами».
Натти, со своей стороны, радовался таким признакам компрометации аристократии. В Кембридже, будучи студентом-либералом, он с презрением писал о незаслуженных привилегиях, которыми пользовались аристократы. «Никак не могу понять, — жаловался он родителям, — почему аристократы, их сыновья и т. д. получают диплом после семи семестров и им не нужно сдавать предварительный экзамен. И с аристократами, и с простолюдинами должно быть покончено, но боюсь, такого никогда не произойдет». В 1888 г., после того, как он сам стал лордом Ротшильдом, он сурово писал о «вреде, какой немногочисленная аристократия причиняет своему классу, часто выставляя напоказ недостаток здравого смысла и чести в денежных делах и пристрастие к азартным играм». Ротшильды не сознавали, что и сами становятся аристократией, пусть даже иногда создается такое впечатление; наоборот, им хотелось, чтобы аристократы стали больше похожими на них. Как говорила Шарлотта, для младшего сына графа Мэйо лучше «хорошо зарабатывать [себе] на жизнь в Сити путем большого напряжения сил, энергии и труда, чем голодать в Вест-Энде».
Разгадка такой позиции Ротшильдов заключается в том, что, поскольку они из всех европейских евреев находились ближе всего к королевской семье, они считали себя равными ей. Когда Шарлотта услышала, что принц Альфред собирается посетить Бонн, где учился Альберт, ей захотелось устроить встречу «одаренного отпрыска кавказской королевской семьи… и умного отпрыска королевской семьи Англии». Для других евреев, заявила она через несколько недель, «выгодный брак» означает женитьбу «на ком-то из Ротшильдов или Кохиноров [то есть Коэнов, она имела в виду семью своей свекрови]… поскольку в XIX веке нет еврейских королев и императриц». Поэтому Юлиану и Ханну она называла «королевой и принцессой Израиля и Ментмора». Такое отношение объясняет стремление Ротшильдов состязаться с королевской семьей. Характерно, что Натти с удовлетворением сообщал о том, что его лошадь обошла лошадь принца, когда они вместе охотились в Кембридже. Точно так же, когда Фердинанд побывал в Букингемском дворце, «он подумал и сказал, что ни одна дама не сравнится с его женой — и ни одна карета с той, что доставила» их туда; а когда в Стаффорд-Хаусе подали особенно роскошный ужин, он был «не королевским, но ротшильдовским». Майер, приглашенный на ужин во дворец, отправился туда, решив во что бы то ни стало «находить во всем изъян». По крайней мере в одном случае его невестка Шарлотта предпочла королевскому балу более скромное семейное торжество и стремилась избегать королевские гостиные, которые она находила «утомительнейшими и скучнейшими». А когда в 1876 г. австрийская императрица посетила Англию, Шарлотта уверяла, что императрице куда больше понравился прием в Уоддесдоне, чем в Виндзоре. Говоря о Ротшильдах, современники часто называли их «королями евреев» — судя по тому, что эта фраза часто повторяется в личной переписке семьи, такой комплимент не был им неприятен.
