Похожие публикации появлялись и в Австрии; но там, где Ротшильды оставались крупной экономической силой, антисемитизм был более эффективен в политическом смысле, чем в Германии. После краха Венской фондовой биржи 1873 г. Карл Люгер задумал свою кампанию «христианских социалистов», направленную против финансовой власти евреев. Поворотной точкой его кампании стал призыв Люгера в 1884 г. к национализации принадлежащей Ротшильдам железной дороги Нордбан имени кайзера Фердинанда, когда правительство предложило обновить изначальный договор, заключенный еще с Соломоном в 1836 г. Требованию Люгера, чтобы правительство «в виде исключения прислушалось к голосу народа, а не к голосам Ротшильдов», вторила Немецкая национальная ассоциация Георга Шёнерера, и их гнев лишь возрос, когда в 1893 г. Альберта наградили Железным крестом за роль, которую он сыграл в проведении денежной реформы Австро-Венгрии. Однако, когда сам Люгер пришел к власти, став в 1897 г. мэром Вены, он быстро понял, как трудно обойтись без Ротшильдов. К концу 1890-х гг. критики вроде консерватора Карла Крауса (который сам был евреем по рождению) и социал-демократической газеты «Арбайтерцайтунг» обвиняли Люгера в том, что он «в хороших отношениях с Ротшильдами» и даже работает «рука об руку с евреем Ротшильдом». В то же время, по классической габсбургской традиции, газета «Юдише цайтшрифт» обвиняла Ротшильдов в том, что они «нанимают на работу антисемитов, предпочитая их евреям». Власть Ротшильдов оставалась притчей во языцех даже среди тех, кто не преследовал политических целей. Вот всего один пример: тирольский поэт и профессор геологии Адольф Пихлер в 1882 г. вспоминал, как «Ротшильд» сумел «расшатать гору Олимп австрийских государственных облигаций». Это было, язвительно добавлял он, «потрясающее зрелище».
Но самым отчетливым и повсеместным антисемитизм оставался во Франции. Всплеск антиротшильдовских публикаций в 1880-е гг. не знает себе равных в истории XIX в.; даже великая война памфлетов после катастрофы на Северной железной дороге в 1846 г. не породила столько клеветнических измышлений. На сей раз «несчастным случаем», послужившим катализатором, стал крах в 1882 г. банка «Юнион женераль», за которым стояло духовенство. Как только «Юнион женераль» обанкротился, его основатель Поль Эжен Бонту начал обвинять во всем «еврейские финансы» и их союзников, «масонов из правительства». Его слова подхватили газеты: в «Монитер де Лион» писали о «заговоре, руководимом обществом еврейских банкиров из Германии» и о «немецко-еврейском заговоре».
Довольно странно, что в то время распространению подобных идей способствовал Эмиль Золя — достаточно вспомнить, какую роль он сыграл впоследствии в «деле Дрейфуса». Хотя действие романа «Деньги» происходит во времена Второй империи, очевидно, что сюжет навеян крахом «Юнион женераль» (просматриваются и аллюзии с «Креди мобилье»). И хотя образ Гундерманна не похож на Альфонса, можно предположить, что его прообразом послужил Джеймс (с небольшими изменениями). Этот нелестный образ тоже довольно странен. Гундерманну недостает искупительной человечности бальзаковского Нусингена, еще одного литературного персонажа, навеянного Джеймсом. Лучше всего это объясняется тем, что Золя, в отличие от Бальзака, не знал Джеймса лично; через десять с лишним лет после его смерти Золя пришлось обращаться за вдохновением к чужим мемуарам — более того, в романе «Деньги» можно найти целые абзацы из Фейдо. Гундерманн представлен как «царь банкиров, властитель биржи и мира… который знал все тайны, создавал повышение и понижение, как Бог посылает ненастье… престол которого, без сомнения, прочнее престола самого императора французов».
Гундерманн холоден, расчетлив, страдает несварением желудка (вымышленная черта), аскет, трудоголик. Саккар, напротив, — порывистый молодой финансист, который симпатизирует духовенству и мечтает о больших проектах на Балканах и Ближнем Востоке, которые, возможно, в конце концов приведут к покупке Иерусалима и возрождению там папской власти. Саккар отправляется к Гундерманну в надежде заручиться его поддержкой. Он приходит в «огромный отель», где Гундерманн живет и работает со своей «бесчисленной семьей»: пять дочерей, четыре сына и четырнадцать внуков. Мы снова попадаем в переполненную контору на улице Лаффита, где вереницы брокеров гуськом проходят мимо бесстрастного банкира, который обращается с ними равнодушно или — если они осмеливаются обратиться к нему — с нескрываемым презрением; где торговцы произведениями искусства стараются привлечь его внимание, соревнуясь с иностранными послами; и куда (несомненна отсылка к Фейдо) врывается маленький мальчик верхом на палочке и трубит в трубу. Этот странный «двор» подтверждает в глазах Саккара «всемирную власть» Гундерманна.
Саккар хочет добиться поддержки Гундерманна — более того, он стремится заработать на бирже, как Гундерманн. Однако, когда он думает «об этом еврее», он инстинктивно представляет себя «честным человеком, который трудится в поте лица», и его охватывает «безудержная ненависть» к «этой проклятой расе… без отечества, без правителей, живущей паразитом за счет других наций, делая вид, что подчиняется их законам, но подчиняясь в самом деле только своему богу воровства, крови и ненависти…», которая «всюду заводится, как паук в паутине, подстерегая добычу, высасывая кровь, жирея за счет чужих жизней».
По мнению Саккара, у евреев наследственное преимущество над христианами в финансах, и он, едва войдя в контору Гундерманна, предвидит, что в конце концов евреи «завоюют весь мир».
Когда Гундерманн неизбежно отклоняет его предложение, антипатия Саккара становится поистине яростной: «Ах, подлый жид, вот бы кого он охотно перегрыз зубами, как собака кость! Конечно, это чудовищный кусок, недолго и подавиться!» «Империя продана жидам! — восклицает он. — Все наши деньги попадут в их цепкие лапы. Всемирный банк должен лопнуть перед их всемогуществом… В нем проснулась наследственная ненависть; он разразился градом обвинений против этой расы торгашей и ростовщиков, из века в век пробивающих себе дорогу среди народов [мира], высасывая их кровь… [стремясь к] всемирному господству, которого и добьются когда-нибудь, благодаря непобедимой силе золота… Ах, этот Гундерманн: пруссак в душе, хотя и родился во Франции! <…> Осмелился же он сказать в одном салоне, что если возгорится война между Пруссией и Францией, то Франция будет разбита»
[152].
Разумеется, в конце Гундерманн торжествует: Всемирный банк терпит крах, а Саккар оказывается в тюрьме, оставляя за собой след из разбитых сердец и пустых кошельков.
Нельзя обвинить Золя в том, что он не подготовился: изображение конторы Джеймса не только основано на воспоминаниях очевидца, но и взлет и падение «Юнион женераль» описано вполне точно — сбор сбережений духовенства и аристократии, назначение повышенной цены на собственные акции и в конце концов фиаско. Но помимо того Золя придал литературную достоверность мысли о том, что «Юнион женераль» в самом деле погубили Ротшильды. Кроме того, в романе присутствует измышление о том, что у французских Ротшильдов преобладали прогерманские настроения. Вполне ясно, что подобные замечания затронули нужную струну во Франции эпохи Третьей республики. «Барон-вампир» Ги де Шарнасе книга настолько же жалкая, насколько мощное произведение «Деньги»; однако по содержащимся в них мыслям они не слишком различаются. Персонаж по имени Ребб Шмуль, подобно Гундерманну, — немецкий еврей с отличительным расовым даром к финансовым манипуляциям. «Хищная птица», он наживается на ужасах войны, затем преображается в барона Раконица и дает советы нуждающимся баронессам в обмен на их покровительство в обществе. Таким стереотипам придала дополнительную достоверность публикация в 1888 г. мемуаров Бонту. Хотя Бонту и не называет Ротшильдов впрямую, никто не сомневался, кого он имел в виду, разоблачая «еврея-банкира», который, «не довольствуясь миллиардами, которые накопились в его сундуках за пятьдесят лет… не довольствуясь монополией, которой обладает по крайней мере на девять десятых всех европейских финансовых дел», задумал погубить «Юнион женераль».
