«ГЕРМАНСКИЙ ИМПЕРАТОР
Собирается разыграть обычный осенний фарс
Акт I
Экардштайн, серьезный друг Англии, должен сказать Альфреду Ротшильду, что кайзер убежден: война между нами и Трансваалем неизбежна… Через два дня Экардштайн вновь выходит на сцену и говорит Ротшильду, что кайзер в ярости, потому что королева проявила к нему неуважение, не пригласив его в Виндзор: его императорское величество ничего так не желает, как подружиться с нами; но, если мы в самом ближайшем будущем не предоставим ему доказательств нашей доброй воли на деле, а не на словах, он вступит в союз с Россией и Францией, поскольку все предварительные переговоры для такого союза уже провели».
Когда Экардштайн в октябре повторил свою угрозу, Солсбери сухо записал: «По-моему, все это я уже слышал». Очевидно, немцы угадали скептицизм премьер-министра. Когда Альфред попросил его представить «короткий меморандум по насущным вопросам (Самоа, Марокко), который он мог бы передать Бальфуру», Хатцфельдт сообщил в Берлин, что он сомневается, «способен ли он повлиять на вопросы внешней политики, во всяком случае успешно. Мне кажется, что лорд Солсбери настроен решительно и в настоящее время не собирается заключать с нами никаких особых договоров». И только после ухода Солсбери Гольштейн решил, что Альфреда «снова можно использовать в политических вопросах», сказав Бюлову в июле 1902 г.: «Он в хороших отношениях с Бальфуром и Чемберленом; Солсбери обычно выделял его».
И темперамент Чемберлена тоже не соответствовал политике примирения. На публике он высокопарно рассуждал о «следующем Тройственном союзе между тевтонской расой и двумя великими ветвями англосаксонской расы»; но он, судя по всему, не представлял себе тех пределов, в каких Бюлов мог ему ответить. В своей речи в рейхстаге 11 декабря 1899 г. германский канцлер выразил готовность и желание «на основе полной взаимности и взаимопонимания жить [с Англией] в мире и гармонии». Однако Чемберлен по неясным причинам расценил эти слова как «холодный прием», и хотя, как жаловался Экардштайн, «большая масса народу не заметила в них ни резкости, ни холодности по отношению к Англии… мне пришлось несколько дней выдерживать нападки владельцев газет, членов правительства, Ротшильдов, а также членов королевской семьи». Когда возникли трудности, Чемберлен потерял терпение и обиженно признался Альфреду: «Если они настолько близоруки и не могут понять, что дело касается восхода нового созвездия… им уже ничем не поможешь». Поэтому заманчиво прийти к выводу, что возможность англо-германского союза, сравнимого с тем, что был заключен с Францией в 1904 г., была без нужды отброшена прочь. Однако имелись другие факторы, которые не имели отношения к личным слабостям.
Логическое обоснование Антанты
Имелось несколько причин, почему союз с Францией в конечном счете показался предпочтительнее союза с Германией. Во-первых, Франция могла пойти на большие и лучшие уступки для Великобритании, чем то, что могла предложить Германия. Речь идет об окончательном признании положения Великобритании в Египте. После двадцати с лишним лет трений Делькассе сделал крупную дипломатическую уступку. Нетрудно понять, почему Лансдаун поспешил зафиксировать ее на бумаге. С финансовой точки зрения к тому времени Кассель являлся гораздо более важной силой в Египте, чем Ротшильды, — именно Кассель после 1897 г. добывал деньги на строительство Асуанской плотины и других объектов инфраструктуры, завоевав тем самым доверие лорда Кромера. Однако Ротшильды добавили свой голос к спору об англо-французском компромиссе по Египту, когда сын Натти Уолтер сказал Кромеру, что «наши парижские кузены» готовы поддержать его планы по погашению части египетского долга только «при согласии правительства Франции». Ценой такого согласия стало то, что Франция приобретала право «сохранять порядок в Марокко и обеспечивать помощь с целью всех административных, экономических, финансовых и военных реформ, которые могут потребоваться». Французы сочли такую уступку равнозначной признанию их фактической власти в Марокко — примерно такой же, какой Великобритания обладала в Египте с 1882 г. В последующих спорах из-за Марокко немцы часто оказывались правы; но Великобритания выбрала Францию и потому склонна была поддерживать французские притязания, даже когда они выходили за пределы официального статус-кво.
Вторая (и, возможно, более важная) причина, почему возник союз с Францией, — резкое нарушение баланса сил в Азии. Если бы Великобритания по-прежнему ощущала российскую угрозу на Востоке, если бы Россия, например, победила в Русско-японской войне в 1904 г. — тогда, скорее всего, возобладали бы доводы в пользу союза с Германией. Но появление Японии в качестве эффективного противовеса для амбиций России в Маньчжурии ввело в уравнение новую переменную. Правительство Германии всегда испытывало сомнения относительно перспективы соглашения с Великобританией, которое предположительно означало бы, что Германии придется воевать с Россией ради защиты британских интересов в Китае. Этим объясняются заверения в нейтралитете Германии, данные Бюловом и кайзером в 1901 г. на случай англо-русского конфликта на Дальнем Востоке. Япония же имела все основания искать для себя европейскую страну-союзницу. Когда правительство России отказалось пойти на компромисс в Маньчжурии, Токио с готовностью обратился к Лондону, и в январе 1902 г. был подписан оборонительный союзный договор. Наступил настоящий водораздел, который знаменовал собой конец изоляционизма Великобритании: на том этапе политика Франции по-прежнему строилась на необходимости военной и финансовой поддержки России в Азии против Англии.
Историки иногда гадают, почему Ротшильды не поспешили воспользоваться удачной возможностью ссудить деньги Японии, самой динамичной державе с экономической точки зрения, обладающей к тому же самым «западным» самосознанием из всех азиатских стран. Конечно, «Н. М. Ротшильд» и банк Парра в 1872 г. совместно гарантировали заем для сооружения первой японской железной дороги между Эдо и Йокогамой, но впоследствии связи ослабли, и, когда Япония в 1898 г. вернулась в Сити, главную роль в отношениях с ней играли Бэринги. Когда, после заключения англо-японского альянса, японское правительство попросило о займе в 5,1 млн ф. ст., Натти подчеркнуто сообщили, что Лансдаун считает «вопросом политической важности, чтобы Япония получила нужные ей деньги в нашей стране, а не в другом месте… и на разумных условиях». Но Натти отказался играть ведущую роль, и инициатива вернулась к Бэрингам и «Гонконгско-шанхайскому банку». Выпуск имел успех. Учитывая прежнюю антипатию Ротшильдов к России, кажется странным, что Натти упустил свой шанс: в конце концов, в 1903 г. произошел кишиневский погром, во время которого погибли 45 евреев, и немцы с полным основанием ожидали, что событие усилит русофобию Ротшильдов. Новая волна антиеврейского насилия в 1905 г. побудила Натти как одного из четырех членов Русско-еврейского комитета написать в «Таймс». В своем письме он возмущался из-за «…непередаваемых бедствий, [которые] выпали на долю евреев в России. Они снова стали жертвами вспышек, которым, возможно, нет параллелей в истории. Во многих местах их убивали, устраивали резню. Злодейская дикость характеризовала отношение свирепых толп, которым официальные защитники жизни и имущества граждан позволяли убивать, наносить увечья и грабить».
